Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

Не переживай так, дружище, — раскаиваясь подумал Бобби-Синкопа. — Если мне и вправду придёт в голову купить этот магазин — ты останешься в нём вечным управляющим.

Он вытащил из другого кармана плаща дорожную флягу — невзрачную мятую жесть, в которой плескались ещё остатки чего-то.

— Перелить сюда? — подозрительно спросил толстяк, очевидно решив, что его разыгрывают.

Бобби-Синкопа сделал неопределенный жест и отошёл, оставив фляжку на прилавке.

За витринным стеклом магазинчика, сквозь коросту бумажных объявлений и деревянных рамочек с образцами товара, едва-едва просматривалась улица, распахнутая на далёкий заброшенный котлован…

Здесь отрезок асфальтовой федеральной дороги, изгибался пологой петлей, огибая эту зияющую дыру. А по самой дороге, как жирная вошь по ленте, что девушки повязывают волосы — такое сравнение вдруг пришло ему на ум — ползла пузатая капелька буса.

Не того, что сегодня утром высадил Бобби-Синкопу, а какого-то другого, классом пожиже.

Он засмотрелся и вдруг увидел, как из-за противоположного поворота выполз еще один бус, встречный. Магазин стоял на пригорке в самом конце подъема и всё видно было очень хорошо — вот две пузатые вши ползут навстречу друг другу, слишком жирные, чтобы спокойно разминуться. Но как-то они сумели потесниться и разъехались, на миг перегородив друг друга застеклёнными бортами…

Вся лента завшивела, — на этот раз с омерзением подумал Бобби-Синкопа.

Точно… Марево усталости и её вечной спутницы, раздражения, словно застило взгляд. Он прилежно моргнул, из последних сил пытаясь, чтобы мир снаружи продолжал выглядеть величественно, как и положено одинокому миру. Получалось плохо… Вот перед ним гоняла мелкую зыбь влажная грязноватая лужа, которую язык не поворачивался назвать озером озера — равнинная плешь затоптанного домашней птицей ближнего берега, и кудри низких лесов, окаймляющие её с оставшихся трёх сторон. Словно непокорный вихор высился над всем этим темный всклокоченный бор — далеко, почти у самого горизонта. Скорее всего, только там начинался чистый благородный лес.

А тут — всё завшивело, — думал Бобби-Синкопа, почти облокачиваясь на витрину. — Эти леса и впрямь выглядят, как нечесаные волосы, подвязанные лентами асфальтового цвета… и в них полно вшей.

Так всегда бывает, когда долго шатаешься по миру в поисках уединения. Когда моешься не в водопадах, а под дождями, стекающими с пыльных листьев, а волосы расчесываешь пятерней.

Чтобы убедиться, что и сам не завёл вшей, Бобби-Синкопа сунул пятерню в свою шевелюру и несколько раз провёл ею по грязным засаленным волосам, разбирая их на отдельные пряди. И сразу же привычно заныло внутри: «Ну, когда же?»

Когда же у него получится, наконец?

Когда же его осенит?

Когда же народится в груди это чувство, которое он уже начинает забывать? Когда вспыхнет, наконец, это тлеющее, чадящее… вспыхнет настоящим огнем, жаром и искрами, и нагреет кровь, и вскипятит её, и пройдёт через наполненные тугим паром жилы к своей цели — в кончики пальцев?

Когда же?

Когда же он сможет?

Он снова прикрыл глаза, прислушиваясь к себе, и замирая, подумал вдруг — скоро…

Совсем скоро уже…

Это было ещё не совсем уверенностью — лишь смутным прозрением, но оно крепло и крепло…

Может, — подумал он, — на меня так повлиял кюммель.

Хорошее диковинное слово, сладкое слово… бутылка, отлитая в виде плетеной баклажки из травяных стеблей. Терпкий запах этого самого кюммеля, разлитый в воздухе — хозяин осторожно переливал из бутылки в ополоснутую под краном фляжку. Чувствовалась в этом запахе какая-то особая обреченность.

Ноздри Бобби-Синкопы готовно дрогнули, её распознав.

Главное, — поспешно подумал он, — самое главное сейчас — не представлять того, что он позволит себе после…

Он почти физическим усилием заставил себя не смаковать предвкушения от горячей ванны, и жидкого мыла, и чистого воротника рубашки.

— Стоп, — сказал он вслух. — Стоп, хватит!

Журчание кюммеля за его спиной послушно прервалось. Конечно, толстяк принял этот случайно сорвавшийся возглас на свой счёт.

Ты же опять все испортишь… — стискивая зубы, прошептал Бобби-Синкопа. — Не думать, не думать! Запомни и держи в голове только это — нет на свете никаких ванн! Нет никаких бусов, везущих других пассажиров к их ванным комнатам! Нет ничего этого… и асфальтовые ленты вовсе не завшивели людьми — они пусты.

Никого нет, — обливаясь потом от неимоверного усилия это представить, подумал он. — Я же последний человек в этом опустевшем мире… Даже этот толстяк — всего лишь фантом! Последние крохи энергии древней голографической машины. Кроме него — только терпкий запах кюммеля в воздухе. Кюммель чудом сохранился, ему просто повезло с этим. У кюммеля — запах обреченности. Вот о чем стоит думать!

Обреченность, — сказал он уже совсем про себя…

Обреченность, обреченность…

— Так вы путешествуете? — спросил из-за спины толстяк.

Голос его был таким, словно он ответил на главный вопрос в шоу-викторине. Сейчас раздастся ликующий рев оркестра, и на сцену вынесут миллион.

— Я сразу этого не понял, — извиняющимся голосом продолжал толстяк. Он, конечно, не был голограммой — живее всех живых. — Этот ваш балахон, одежда… Но потом догадался — вы же путешествуете. Скитаетесь налегке, да? Говорят, это модно теперь. Говорят, это всеобщее поветрие такое… — теперь его голос был полон того ревнивого сожаления, что бывает, когда говорят об утраченный возможностях, о собственной незавидной доле, и о тех счастливчиках, что могут себе позволить бродяжничество — это новую забаву богатых… — Вы ведь путешествуете, так ведь?

— Шевелитесь быстрее… — задушенно от вспыхнувшей внутри ярости велел ему Бобби-Синкопа.

— Что? — толстяк, против ожидания, не ускорился совершенно, даже наоборот — замер, и бульканье кюммеля, льющегося во фляжку, прекратилось уже окончательно.

— Быстрее же… — у Бобби сорвался голос, и он закашлялся, с усилием проталкивая в горло следующую фразу. — Переливайте быстрее, черт возьми… Я тороплюсь…

Он понял вдруг, что почти кричит, и взял себя в руки, шумно и натужно дыша. Потом добавил, совсем тихо, извиняющимся тоном:

— Пожалуйста, побыстрее…

Толстяк помедлил долгое гулкое мгновение, потом выразительно пожал плечами, и снова наклонил бутыль.

По пухлым его щекам бродили обиженные красные пятна.

Бобби-Синкопа его понимал очень хорошо — только что вредный клиент тянул время, таращась на винную полку, сам не знал, чего хочет, или же старательно маскировался под нищего бродягу. Теперь же, когда его столь убедительно раскусили — внезапно заторопился и ещё орёт… бестолковый богатый болван. Бобби-Синкопа даже вздрогнул от негодования, что исходило с той стороны прилавка и от омерзения к самому себе. Торопясь хоть как-то загладить свою вину, он вытащил ещё одну купюру и подсунул её под первую.

— Я тороплюсь, — сказал он, будто оправдываясь. — Я действительно очень тороплюсь.

Толстяк сухо пожал плечами