Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

с пяткой из серого твердого каучука в обрамлении слоновой кости…

Бус, будто прислушиваясь к его мяслям, летел и летел вперед сквозь прозрачную светлую ночь, и асфальтовая лента дороги мягко стелилась под его колеса, и проносились мимо поля и овраги, и склоны холмов, по которым он никогда уже… Роберт Вокенен на секунду замедлил раздумья, потом кивнул самому себе и снисходительно подобрал губы… уже никогда не пройдет тем пешим неторопливым шагом, шаркая ботинками по веткам в траве, отодвигая тростью папоротниковые зонты и придерживая шляпу за широкое поле.

Это желание ушло безвозвратно — как вкус стеклянных пряников на ёлке… отлетело назад, как ещё один верстовой столб, как скрюченный силуэт неопрятного путника за обочиной дороги.

Роберт Вокенен почувствовал, что наконец засыпает — погружается в беспокойное дёрганое дорожное забытье…, а потом в тёмном стекле, заслоняя мчащуюся мимо панораму, отразилось вдруг щетинистое, редкоусое лицо старого хрыча Соренсета, его тусклые, скрывающие насмешливое предательство глаза…

Чёрта с два ты меня поимеешь, старый хрыч, злорадно подумалось ему… чёрта с два, у меня талант обламывать таких как ты.

Говорили, что у него действительно имелся этот Талант… именно так, с большой буквы — по мимолётным признакам выявлять расставленную перед компаниями коммерческую западню и обламывать тех, кто её задумал.

И Роберт Вокенен упокоено клюнул носом, потом клюнул ещё раз, и провалился, наконец, в тягучую дрему, так забыв про нетронутую кофейную чашку в углублении подлокотника…

Глава 3. Бобби-Синкопа

Он стоял, опираясь локтем о прилавок, и скучающе созерцал винные этикетки.

Их было довольно много — целая батарея пузатых или высоких бутылок. Они теснились друг к другу, составленные без всякого порядка — старые почтенные марки и новоделы… тонкие букеты, интересные лишь знатокам, и жуткий самогон местной выделки, который даже сквозь стекло выглядел мутным. Бутылки напоминали прилавок старьевщика, куда набросано всякого лама вперемешку с ценными вещами — без всякой системы и разумного подхода, благо хоть этикетками их повернули в одну сторону.

Всюду на стеклянных плечах и сургучовых фуражках пробок лежала голубоватая тонкая пыль.

— Уже выбрали? — надоедливо спросил хозяин.

Бобби-Синкопа скатил раздражённый зрачок к углу воспаленного от бессонницы века и, словно следуя за движением зрачка, оборотил голову.

Хозяином магазина был запыханно-багровый от жары толстячок… пухлый, впрочем, не во всех местах, а только в некоторых — щёки, отвисающие хомячьими мешочками, соседствовали с короткой худой шеей. Ещё контрастировали друг с другом живот под клетчатой фланелью рубашки и мощные предплечья, на которых не сходились подвёрнутые рукава.

Бобби-Синкопа некоторое время пристально разглядывал его, потом сказал отрывисто:

— Кюммель…

Хозяин вытаращился и переспросил:

— Кюммель? Вы так сказали?

Бобби-Синкопа молча повернулся к винной полке и продолжил осмотр. Хозяин подождал хотя бы утвердительного кивка, но так ничего и не дождавшись, остался на месте. Своего товара наперечёт он явно не помнил, а идти разыскивать невесть что, для клиента, который сам не знает, чего хочет — ему особо не улыбалось.

Бобби-Синкопа хорошо понимал, какое он производит впечатление — в своем пропыленном насквозь дорожном балахоне, в истертых и вылинявших джинсах, башмаках, криво стоптанных по самые каблуки. Гитара в бесформенном чехле тоже не придавала его виду презентабельности. В маленьких городках, ютящихся вдоль шоссе, подозрительно относились к гитарам…

Бобби-Синкопы поморщился. Было довольно жарко, голова и щеки нестерпимо чесались — от въевшейся в волосы пыли, от пота, что высох в корнях и теперь поднимал дыбом всклокоченные пряди. И ещё его похоже здорово искусали москиты. Тыльной стороной ладони он несколько раз провел по щеке, будто успокаивая зуд. Борода кололась.

Какая там борода, — усмехнувшись про себя, подумал Бобби-Синкопа. Одно название, что борода. Бородёнка? Пожалуй… Жидкая, размазанная по щекам бородёнка. Отрастая, она не прибавляет густоты, оставаясь похожей на запущенную щетину. И чешется как у шелудивого…

Я похож сейчас на бродягу, — подумал Бобби-Синкопа. — На бродягу, пьющего кюммель.

Ему неожиданно стало смешно — смешно до щекотки, он едва сумел сдержаться. Оборванец с кюммелем, надо же. Принц нищих, аристократия бродяг.

То-то толстяк вытаращился, — подумал он, кашляя от подступающего смеха.

Он опустил гитарный чехол на пол, бережно придержав его за лямки, прислонил к прилавку.

Сейчас я добью его окончательно, — подумал он, задыхаясь. — Прямо сейчас.

Он медленно полез в карман балахона, подмечая, как вздрагивает и меняется в лице толстяк, как поспешно перемещается вдоль прилавка к тому месту, где у него что-то под прилавком припрятано…

Карман плаща был обширен и глубок, рука уходила в него чуть ли не по локоть, и там, в его глубине, среди брякающих дорожных мелочей — нашёлся тяжёлый кожаный кирпич бумажника. Бобби ухватил его за свиной пупырчатый бок и потащил наружу, протискивая через узкую прорезь клапана.

Сейчас… мстительно подумал он… потом вынул бумажник и раскрыл его так, чтобы толстяку стало видно его пухлое нутро, распираемое ассигнациями.

— Да, кюммель… — сказал он. — Пожалуй, сегодня кюммель будет в самый раз.

Он напустил на лицо безразличный вид и поднял взгляд на толстяка — на его отвисшую удивленную челюсть, округленные глаза.

Смотри-смотри… — подумал Бобби-Синкопа. — Любуйся…

Да, он чувствовал, что зря выделывается перед хозяином магазина, но уже не мог остановиться. Этому деревенщине следовало бы знать — не всякий оборванец, что случайно зашёл в его лавочку, нищ. И не всякому, кто идёт пешком, не по карману билет в континентальном бусе. Этим бумажником он, наверное, мог бы прямо сейчас купить этот магазинчик со всеми его винными и рыболовными потрохами…

Этим бумажником, будь он проклят…

Ему вдруг стало совестно.

Глядя то на деньги, то на удивленную рожу толстяка, он опять ощутил горечь своих дум, и бессилие денег перед этой горечью. Опять почувствовал на щеках крапивную лихорадку разочарования собой.

Зажмурившись от нечаянного, но жгучего стыда, он выдернул из середины стопки ассигнацию, что шуршала презентабельнее других, и положил на её прилавок. Толстяк, спохватившись, уже рыскал руками по бутылочной батарее, лихорадочно переставляя стеклянные изваяния с места на место, и потому ничего не увидел.

Кюммель нашёлся — и толстяк удивился этому едва ли не сильнее Бобби-Синкопы. Это оказалась старинная бутыль с рельефным рисунком по стеклу — в форме травяной оплетки, и этикетка на ней тоже была старой — в виде открытки, привязанной за горлышко на шнурке.

— Хорошо, — сказал Бобби-Синкопа, всё еще щувствуя жар на щеках. — А пробка закручивается?

Толстяк, профессиональным глазом уже отметивший достоинство украсившей его прилавок купюры, с преувеличенной удрученность развёл перед ним руками:

— Похоже, что нет… — и показал горлышко — деревянная