Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

     Лакаю кровь.

Как звон стрелы ужасный звук – я внемлю —

     Влекущий вновь.

Какая боль! Какая боль Орфея

     Мне слышать зов!

Ползу, завыв, упорствуя, робея,

     Страшась оков.

Все круче путь. Все невозможней муки,

     Все звук ясней.

И вижу вдруг свои на струнах руки,

     У ног – зверей.

Пою – Орфей – кифару строго строя,

     С кифарой слит.

И только сердце темное, земное

     Стучит, стучит [Липскеров 1916: 106–107]257.

Возможно, что стихотворение Липскерова, в свою очередь, тематически и метрически вдохновлено орфическим циклом Suspiria из «Кормчих звезд» Вяч. Иванова. См., напр.: «Ища с тобой растерзанного Бога / Нетленный след… / Ах! разлучен в нецельных светов много / Единый Свет» [Иванов Вяч. 1971–1987, 1: 702].

Отмечу еще несколько лексико-тематических деталей, указывающих на синтетическую природу «Мы» и интертекстуально воплощающих его основную тему мифического или орфического сообщества поэтов – поэтологического аналога «орфической церкви» Вяч. Иванова. Характерно, что поэты, которых Ходасевич интертекстуально кооптирует в эту «церковь», так же как и он сам, принадлежали к умеренному крылу зрелого модернизма. Таким образом, синтетическая природы «Мы» – осознанно или нет – воплощала и ходасевическое стремление очертить круг поэтов с близкими ему творческими установками.

Слово «косматый» Б. Я. Бухштаб называл в 1926 году среди других слов, «возделанных <…> и закрепленных» за Мандельштамом [Бухштаб 2000: 349]. Закрепилось оно в первую очередь как автоцитата из стихотворения «Зверинец» (см.: «Козлиным голосом опять / Поют косматые свирели») в стихотворении «Чуть мерцает призрачная сцена» («Всё космато – люди и предметы, / И горячий снег хрустит» [Мандельштам 2009–2011, 1: 112]) с его родственным стихотворению «Мы» соединением орфической и пушкинской образности. В наречии «космато» характерен мандельштамовский прием метонимического переноса: эпитет из коллокации «косматые звери» переносится на «людей» и «предметы». Этот сдвиг способствует переносу образности усмиренных Орфеем диких зверей на театральную публику зимнего Петрограда258. У «закрепленных» за Мандельштамом слов, отмечал Бухштаб, «в поэзии нашего часа сильное стремление повернуться той же мандельштамовской стороной» [Бухштаб 2000: 349]. Действительно, в стихотворении близкого Ходасевичу в начале 1920‑х годов Вс. Рождественского «Вянут дни. Поспела земляника…»259, подхватывающего также во многом «возделанную» Мандельштамом тему переноса европейской культуры в Россию («Эвридика! Ты пришла на север, / Я благословляю эти дни…») [Рождественский 1926: 80]260, слово «косматый» несет явный «мандельштамовский» ореол: «Дрогнут валуны, взревут медведи, / Всей травой вздохнет косматый луг» [Там же]261. Рождественский использует мандельштамовский прием, перенося эпитет «косматый» уже в природную область, что сглаживает его контрастный природно-культурный потенциал. Тот же «мандельштамовский» семантический сдвиг присутствует в использовании этого слова в черновике «Мы»:

<Косматый сон звериных душ>

<…>

<С косматых душ спадал под мирный звон>

[Ходасевич 2009–2010, 1: 561].

По-видимому, Ходасевич осознавал «мандельштамовский» источник этого приема; тем более что эпитет «косматый» и Мандельштамом, и Рождественским использовался в сходном орфическом контексте. Прозрачность мандельштамовского источника этого образа, возможно, не позволила включить «косматый» в основной текст.

Возможно также, что «медведи» из «Эвридики» Рождественского отозвались в черновике «Мы»:

…<певец. И> тигры, и слоны

<Внимали песням> <и медведи> [Там же]262.

Образ «медведей» из черновика «Мы» перекликается с еще не проясненным прозаическим замыслом Ходасевича. Посетивший поэта по его приглашению во второй половине 1920‑х годов В. Яновский вспоминал:

Ходасевич вдруг начал мне передавать содержание давно задуманной им повести; рассказ этот исходил из каких-то интимных глубин поэта и, насколько мне известно, не был написан. <…> Насколько помню, речь шла о знакомом нам всем типе интеллигента, горожанина, который внезапно порывает с прежней жизнью и селится в курной избе, где-то в глухих лесах. Когда, несколько лет спустя, друзья его навестили, то нашли на поляне заросшего волосом анахорета, а у ног его покорно лежал огромный серый медведь. Что-то в этом духе – во всяком случае, для Ходасевича совсем неожиданное [Яновский 2000: 293].

При возможной неточности памяти мемуариста, знаменательно, что ему – человеку не «символистского» мироощущения – кажется неожиданным столь значимый для Ходасевича мотив заклинания/приручения диких зверей, имманентный орфико-христологической фигуре «доброго пастыря». В этом неосуществленном замысле, по-видимому, он намеревался совместить два идеологических плана, которые эксплицировал в это время и в своих критических статьях, например в «Цитатах»: религиозно-философский план модернизма и интеллигентский миф о писателе-пророке. Образ «анахорета» включал этот комплекс идей в утверждаемую в позднем модернизме задачу спасения культурных ценностей в «катакомбах, пустынях, пещерах».

Отмечу также, что в 1925 году вышла книга Б. Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский», содержащая известный эпизод приручения Сергием медведя:

Сергий увидел раз у келии огромного медведя, слабого от голода. И пожалел. Принес из келии краюшку хлеба, подал – с детских ведь лет был, как родители, «странноприимен». Мохнатый странник мирно съел. Потом стал навещать его. Сергий подавал всегда. И медведь сделался ручным [Зайцев 2000: 34].

Адамович, положительно отозвавшийся о книге в рецензии в «Звене» (1925, 1 июня), особенно выделял зарисовку пейзажа:

Этот северный русский лес, так давно знакомый, с пустынным озером, с медведем у ног отшельника, со злыми зимними вьюгами и бледным апрельским небом, вновь оживает в «житии» во всем своем величии и прелести [Адамович 1998, 1: 229].

Сам Адамович отдал дань этому сюжету в стихотворении «Скоро день. И как упрямо…» из книги «Облака» (1916): «Сладок воздух, тесны кельи, / На траве медведь лежит! / Празднуй, празднуй новоселье / Убегающий во скит!» [Адамович 1999: 128].

Обозначенный контекст, как кажется, включает в себя также не опубликованное при жизни Ходасевича стихотворение, датированное публикаторами 1924–1925 годом:

Великая вокруг меня пустыня,

И я – великий в той пустыне постник.

Взойдет ли день – я шторы опускаю,

Чтоб солнечные бесы на стенах

Кинематограф свой не учиняли.

Настанет ночь – поддельным, слабым светом

Я разгоняю мрак и в круге лампы

Сгибаю спину и скриплю пером, —

А звезды без меня своей дорогой

Пускай идут.

Когда шумит мятеж,

Голодный объедается до рвоты,

А сытого (в подвале) рвет от страха

Вином и желчью, – я засов тяжелый