Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

class="p1">Роберт Вокенен безуспешно дёрнулся, шаркнув туфлями по своей стороне прилавка — словно собака, на которую ловко накинули ошейник.

— Знаете… — медленно сказал толстяк, по-прежнему разглядывая его в упор… — Знаете, что меня раздражает в вас, а?

Вопрос некоторое время провисел в воздухе… Роберту Вокенену было явно не до ответов — он изворачивался, выгибая шею…, а толстяк снисходительно наблюдал за его попытками освободиться.

— Меня с женой — однажды выставили из федерального парка в Приттстоуне. Мы поехали поглазеть на городскую жизнь… и, дожидаясь буса, который отвезет нас обратно, в наш маленький городок… решили устроить пикник на газоне. Так вот… я не успел даже закатать рукава рубашки, а моя жёнушка — не успела нарезать батон и до середины… Появились два каких-то молодчика, вроде вас — в глухих пиджаках посреди летней зелени. И вот, что они нам сказали: «Газоны в городской черте — предназначены для глаз, а не для задниц…» Каково, а?

Роберт Вокенен не терял надежды выкрутится из петли, и опять ничего не ответил…

— Вот, что выводит меня из себя — вы ревниво стережёте от нас свои стриженные газоны, но без всяких сомнений лезете топтать чужие…

— Чужие? — через силу прохрипел Роберт Вокенен. Галстук намертво застрял у него под ушами…

— Вот именно! — рявкнул толстяк, явно обрадовавшись, что выдавил из собеседника ещё какие-то звуки, кроме хрипа… — Когда-то эти пустыри и осинник — были добрыми вольными землями, пока не стали федеральной собственностью. Но, пусть Правительство и наложило на них лапу — ветер в этих осинах всё ещё остаётся нашим. И роса на этой траве — тоже наша!

— Но при чём тут я? — завопил Роберт Вокенен.

— Вы — собираете чужую росу своими шерстяными брючинами. И входите в чужой магазин, словно к себе в тёплый сортир — по-хозяйски. Держите дверь открытой, напуская мух. Шлёпаете тут своими мокрыми штанинами по моим половицам. Покрикиваете на меня. Будто весь этот чёртов мир вам принадлежит. Оставались бы вы в своих чёртовых бусах… заходили бы иногда ко мне, как добрые соседи — платили бы настоящие деньги за бутерброд или газету, или… что там вам ещё нужно… и катили бы себе дальше. Так нет… Я готов вас терпеть, если вы кладёте деньги на прилавок. Я готов вам прощать ваши кислые мины, ваши городские ухмылки. Я даже готов вам прощать то, как вы повадились маскироваться под бродяг — под этаких вольных странников, топающих куда захотят… Вы, человек без шляпы — считаете, что можете себе это позволить, а? Идти, куда захочется? Конечно, вы можете… Но не потому ли, что в любой момент способны сесть обратно на свой бус, который отвезёт вас к тёплому сортиру? Не потому ли, что тут кругом насеяны маленькое городки, вроде этого — где вас обслужат, стоит только шлёпнуть большой деньгой о прилавок?

Он легонько потянул галстук на себя, и Роберт Вокенен, отчаянно сопротивляясь, проелозил по полу магазина на своих гладких подошвах.

— А теперь вы даже маскироваться перестали? — спросил у него толстяк, нацеливаясь взглядом в переносицу. — Вконец обнахалились? Шастаете в лес, даже не сменив костюма. Трясёте тут передо мной дорожными чеками, хлюпаете мокрыми брюками… — толстяк начал повторяться, путаясь в своих невероятных претензиях. — Так, что там я вам должен продать, чтобы вы почувствовали себя комфортно? Хотите деловой костюм… и сразу целый фрак? А может — хотите кюммель? Недавно один опытный бродячий чудик, из ваших путешественников-богатеев — попросил у меня кюммеля. И сам же удивился, когда я его нашёл. Раскричался на меня. Заставил перелить в свою мятую баклагу. Кюммель, который стоит теперь полторы сотни за бутылку. Я знаю — он хотел надо мной подшутить. Не ожидал, что у меня в лавке окажется кюммель. Удивился очень, когда я всё-таки нашёл бутылку. Раскричался на меня, шлёпнул о прилавок своей большой деньгой. Наверное, специально таскал с собой такую купюру — знал, негодяй, что у меня не найдётся сдачи. Даже напоследок нашёл, чем меня уязвить…

— Но при чём тут я? — задушено спросил Роберт Вокенен.

— Причем здесь вы? — удивился толстяк. — Совершенно ни при чём…

— Тогда зачем вы говорите мне всё это? Почему не сказали ему?

— А с чего вы взяли, что не сказал? Впрочем… да — не сказал… И вы хотите знать — почему?

— Да, — прохрипел Роберт Вокенен, извиваясь, как обессиленная рыбина.

— Оттого, — сказал толстяк, поднимая вверх указательный палец, — что он, чудик этот — всё-таки понимал правила игры. Он был опытный… путешественник… — Толстяк выговорил последнее слово с явным отвращением. — Нацепил брезентовый балахон. Надел тяжёлые стоптанные ботинки. И взял с собой настоящие деньги, а не эти обещания федерального правительства, какими вы передо мной трясёте. Он так же, как и вы, играет в бродягу, но он — хотя бы играет честно… В отличии от вас… У него даже трава застряла в волосах. Вы знаете, что это означает? Он — спал в лесу. А вы — просто натёрли землёй свою лысину, господин приезжий…

— Боже мой, — сказал Роберт Вокенен. — О чём вы говорите?

— Не надо только юлить! — отрезал толстяк, и галстук Роберта Вокенена совершил вдруг ещё один оборот вокруг его кулака. — Я прекрасно вижу, что здесь происходит. Мой дед пришёл жить на эту землю, когда тут были настоящие леса и настоящие луга. Вот он был — настоящий бродяга. Он шёл своими ногами, шёл вслед за солнцем, которое его вело. Он ушёл прочь из вашего мира в свой — по своей воле. Из мира рыхлых пузатых мужчин в дорогих костюмах. Из мира, где таскают вот такую шёлковую пеньку на шеях… — ещё один оборот кулака… галстук Роберта Вокенена затрещал, обтягивая мосластые суставы. Кулак теперь оказался как раз напротив лица Роберта Вокенена — скосив глаза, тот мог рассмотреть крупный рыжий волос, густо колосящийся на фалангах. — Мой дед… Он пришёл на эту землю, в Мидллути, с одним чемоданом за плечами. Он прошёл бы и дальше, но… если вы смотрели на карту… или не клевали носом у окна буса — в полутора днях пешего хода отсюда ему преградил путь глубокий каньон, который потом прозвали Великим — и мой дед не пошёл дальше… вернулся на полтора дня назад.

Толстяк двинулся куда-то вдоль прилавка, таща за собой Роберта Вокенена, как упрямую козу на поводке.

— Мой дед часто рассказывал, что ни разу не пожалел о трёх потерянных днях, которых стоила ему дорога до Каньона и обратно. А всё потому, что мой дед — был