Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

обожаемого монарха! Другою страстию его была Зенеида и приверженность к дому бывшего помещика. Он по целым часам говорил о Петре, по целым часам рассказывал о Зенеиде. Каждое воскресенье являлся у высокого крыльца дома ее и ждал, когда тяжелая колымага взъедет на широкий двор, окруженная скороходами и гайдуками, и Зенеида, прекрасная, как день летний, величавая, как царица, обратит на него большие голубые глаза свои, с ласковым приветом скажет несколько слов и отдаст приказание дворецкому попотчевать старого служивого. Он возвращался в хижину веселый и счастливый и снова принимался за рассказы о Петре и Зенеиде.

Слова его падали в душу Якова, как семя на добрую почву. Во всяком состоянии есть люди, преимущественно перед прочими одаренные природою. С самого детства зароняется в души их искра поэзии. Они, по-видимому, живут как все, но внутренняя жизнь их так отлична от жизни других, как цветущая долина Кашемира от мертвой пустыни каменистой Аравии. Они видят, слышат, чувствуют не так, как другие люди, сердце их открыто для всех впечатлений, и страсти рано разгораются пламенем неугасимым. Таков был Яков. С детских лет явления природы производили чудное впечатление на душу его. Шум лесов наполнял его священным трепетом; заходящее солнце пробуждало грустные думы в душе его; он любил слушать рассказы о духах, о таинственных явлениях неведомого мира; любил в воображении одушевлять природу; вечером, сидя на берегу речки и прислушиваясь к шуму скачущей по мельничному колесу волны, ожидать, что в облаке влажной пыли появится седой, угрюмый дедушка, неведомый жилец мельницы; прятаться за кустом с трепетом сердца, когда в глухую ночь в чаще леса раздается внезапный хохот лешего; на посиделках в длинный осенний вечер, когда молодежь поет и играет, подсесть в уголку к старикам и расспрашивать о траве разрыве, о цветке папоротника; любил по зарям ходить в полях и рощах, уверенный, что в это время духи, играя в небе, совершают чары над землею. Он выучился читать, и новый мир открылся глазам его. Четиминея со своим пламенным энтузиазмом, чудесами, явлениями бесплотных и венцами мучеников овладела его воображением; таинственные судьбы народа израильского явились ему во всем величии своем. Он плакал с Агарью в пустыне, он завидовал призванию Гедеона, ревновал славе Иудифи, он жаждал участи Маккавеев. Когда же отец перевез его в Петербург и в долгих рассказах познакомил с жизнию великого преобразователя России, он прилепился к памяти его, и Петр сделался предметом всех мыслей его: сердце его трепетало при рассказах о делах его, слезы невольно лились из глаз, и, казалось, душа хотела разорвать оковы, чтоб найти поле более сродное для беспокойной деятельности. Часто, опустив сети в светлые воды реки, он переносился мыслию в прошедшее, и воображение чертило ему грозного Великана севера, повелевающего стихиями, и самодержца с топором в руке, с подъятым челом, сияющим величием, объясняющего простое искусство плотника изумленным матросам; иногда, сидя на камне, на берегу взморья, он смотрел на синие волны и припоминал бытописания родной земли. Они не были чужды ему: сыздетства он с жадностью слушал рассказы о Мамаевом побоище, о Шемяке, Самозванцах; четиминея познакомила его с тягостным игом татарским, и теперь, когда он увидел Россию в блеске славы ее великого законодателя, он еще более старался выискивать все, что открывало ему судьбы ее. И прежде он был задумчив, теперь сделался мрачен: по целым дням ходил один, песни изредка раздавались по реке, еще реже участвовал он в забавах товарищей, все веселье его было в прогулках около Стрельни, Петергофа, по взморью, везде, где он думал находить следы своего полубога.

В одну из подобных прогулок, года три спустя после переселения своего в Петербург, случилось, что Яков с ружьем в руках возвращался домой поздно вечером. Ночь была ясная и тихая; звезды горели ярко, было холодно, сжатая нива золотилась на лучах месяца; дорожка вилась темною змейкою между полей и вела к небольшой деревеньке, пролегая мимо ограды сельского кладбища. Яков шел задумавшись; вдруг жалобный плач ребенка пробудил его внимание. Он поднял голову – перед ним чернелись темные стены деревянной старой церкви; низкая ограда окружала небольшую площадь, усеянную камнями и могильными крестами. При блеске месяца он увидел на одной, еще свежей могиле ребенка лет семи, который, дрожа от стужи, в одной рубашечке и едва прикрытый остатками нагольного тулупчика, сидел на холодной земле, поджав ноги, и громко плакал. Яков перелез через забор и хотел подойти, но в эту минуту в двух шагах от него из-за большого камня блеснули два ярких огня, и, прежде чем он мог сообразить, что такое это было, огромный волк бросился на ребенка и смял его под собою. Но понимая сам, что делает, молодой охотник со всею силою ударил животное прикладом ружья по самой голове, и удар был так верен, что волк зашатался и упал к ногам его. Яков, которого голова горела и волосы становились дыбом, приколол животное охотничьим ножом, высвободил ребенка, схватил его на руки и побежал с кладбища. Дитя было еще без чувств, когда он постучался в калитку отцовского дома.

Кондратий сидел за столом; Авдотья, жена его, собирала ужинать; лучина проливала неровный свет на все предметы. Появление Якова привело в ужас стариков. Весь в крови, с ребенком на руках, также окровавленным, бледным и с чудным блеском во взоре, он был так хорош, но не для сердца матери: она видела одну опасность сына в прекрасном выражении ужаса на лице его. Яков положил ребенка на скамью и успокоил стариков, рассказав им происшествие. Ребенок казался совершенно мертвым. Его положили, по обыкновению, в передний угол, обмыли, но, когда студеная вода попала на лицо его, он вздохнул, открыл глаза, приподнялся, но напрасно неясными звуками хотел что-то выразить. Это была девочка лет семи, худая, черная, во всем неряшестве сиротства. На шее у нее висел на серебряной цепочке мешочек из темного сукна; в нем был довольно большой золотой крест. Тонкая рубашка и остатки платка, которым была повязана голова девочки, показывали, что она знала лучшую участь. Раны ее были не опасны: животное не успело еще растерзать своей добычи, но зло, сделанное им, было не менее ужасно: ребенок лишился употребления языка.

Прошло несколько дней, никто не спрашивал девочки. Яков ходил в деревню, близ которой нашел ее; никто не хотел отвечать на его вопросы. Иные качали головою, другие смеялись над ним; наконец одна старушка, крестясь и чураясь, сказала ему, что девочка была дочь солдатки, которая жила на самом краю деревни.