Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

равно любезен с обеими дамами, но, впрочем, замечаний делать было некому. Посещение таких знатных особ до того смутило обитателей бедной избушки, что они не знали, что делать. Хозяин, старый инвалид с открытою головою, на которой кой-где еще серебрились сединки, в серой шинели, довольно изношенной и накинутой на одно плечо, стоял перед дамами вытянувшись, как молодой рекрут, и слеза радости блистала на реснице его под нависшими седыми бровями; несколько поодаль молодой парень, угрюмый, но свежий, смелый и красивый, как приволжский житель, стоял возле сгорбившейся старушки, которая, не помня себя от радости, подгорюнясь, смотрела с умилением на красавицу. Одна черноглазая гонительница гусей оставалась чуждою общей радости, не понимая, какое великое по тогдашним нравам событие совершалось перед глазами ее.

– Не правда ли, граф, – говорила молодая блондинка, обращая свои прекрасные глаза на товарища, – эта маленькая азиатка будет прелесть как хороша в моей уборной, на табуретке, между Фимочкой и Ганькой? Ведь настоящая азиатка! Какие огненные глаза! Я наряжу ее в пунцовую феску. Каковы при ней покажутся мои карлики? О, они тотчас возненавидят гостью!

– Разве это не обыкновенная участь красоты? Я знаю только одну женщину, которой суждено всегда внушать зависть, не имея возможности испытать ее, – отвечал граф вполголоса и потом прибавил громко: – Года через три она будет опасна не одним вашим карликам.

– Вы меня пугаете, но я не ревнива и не завистлива, не правда ли, Анюта?

– Позвольте мне отвечать за вас обеих: взаимная ваша дружба служит лучшим тому доказательством.

– Так вы мне советуете взять ее, граф?

– Почему же нет? Но посмотрите, ваше намерение, кажется, здесь не всем приятно?

– Можно ли это думать, граф? – сказала другая дама. – Эти люди будут очень счастливы, если Зенеида возьмет к себе их приемыша.

– Не правда ли, Кондратий, – спросила Зенеида. – Ведь ты отдашь мне свою дочку?

– Как не отдать, матушка! Мы не противники твоей барской воли. Я помню милость батюшки, свекора твоего, да и твоею милостью всегда доволен! Помню, как родилась ты, да и на руках тебя однажды удостоился держать, как покойный батюшка твой, блаженной памяти, приезжал к нашему.

– Да вот, говорят, Яков хмурится что-то…

– Что на него смотреть! Он всегда такой. Яков! Смотри же! Знаешь, не люблю.

– Ах, я и забыла! Граф! Этот малый спит и видит вступить в ваш полк, и отец на это согласен; нельзя ли будет его принять?

– Вот редкость! Хочет сам в солдаты?

– С измаленьку, батюшка, – сказала старуха, отирая глаза рукавом, – ничего-де не надо, матушка, служить хочу.

– Очень рад. Нам охотники нужны. Милости просим! Он славный молодец.

– Вот видишь, Яков! Ведь граф – шеф Измайловского полку и согласен принять тебя.

Лицо Якова прояснилось: нежданная радость совершенно изменила его угрюмую физиономию. Черноглазая девочка подбежала к нему, но, встретив взор молодого господина, остановилась и покраснела.

Граф подозвал ее к себе; девочка дичилась, но старый инвалид подвел ее к дамам.

– Как зовут тебя, душенька?

Девочка устремила на графа свои большие черные глаза и засмеялась, открыв два ряда крупных перлов.

– Вы угадали ее имя, граф; ее называют в семье Душенькою.

– Странное имя! Познакомься же со мною, Душенька; будешь ли любить меня? Что ж ты мне ничего не отвечаешь? А! Тебя занимает это кольцо! – Граф снял бирюзовое прекрасное кольцо с пальца и надел его на руку Душеньки. – Носи его в знак будущей нашей дружбы.

Девочка поглядела с радостным изумлением на перстень, потом на графа и вдруг бросилась к Якову, показывая ему свое приобретение. Глаза ее блистали, все телодвижения были столько живы, столько свободны, что она казалась каким-то особенным существом. Граф смотрел на нее с изумлением и не без удовольствия: кто знает, какие думы бродили в голове его? Да и что нам до того, когда и прекрасная белокурая Зенеида, которая, может быть, более на то имела права, совершенно беззаботно любовалась прекрасным выражением лица его.

– Она немая, ваше высокородие, – сказал Кондратий, приметя внимание графа.

Дамы засмеялись.

– Для чего же бы иначе я хотела взять ее? – сказала Зенеида. – Ведь это сокровище.

Граф, вероятно, лучше нашего знал, почему Немая могла быть сокровищем; может быть, и в тот век бессловесные были в моде.

– Так мы оба делаем здесь важное приобретение; может быть, это примирит несколько и вас, графиня, с нашим путешествием? Славный молодец, – продолжал граф, смотря на Якова, – не правда ли, графиня?

– Прошу любить да жаловать! – сказала Зенеида. – Это сын кормилицы вашего приятеля, деверя моего. Вот эта старушка, его кормилица, Кондратия отдала в рекруты от семьи, не зная, что Авдотья была беременна. Батюшка, узнавши это, взял ее во двор и, когда родился Яков, ее взяли в кормилицы, а ему дали отпускную.

– Мы познакомимся! – сказал граф, отдавая Якову приказание явиться к нему.

Но между тем не познакомиться ли и нам с молодым солдатом и черноглазою Душенькою? Ведь теперь уже наши дамы не боятся ни крестьянской избы, ни крестьянского быта и, не страшась унизить своего достоинства, ходят по деревне без гайдуков и полдюжины лакеев.

Кондратий был крестьянин из Псковского имения Л…ых и отдан в рекруты, как видели мы, свекром прекрасной Зенеиды. Лет восемь уже, как он вышел в отставку за ранами и, получив позволение бывшего помещика своего выстроить избушку на принадлежащем ему по Фонтанке пустыре, поселился тут с женою и сыном. Ремесло его было сапожное мастерство: никто лучше Кондратия не шил смазных сапогов, и потому работы у него всегда было вдоволь. Он также промышлял и рыбною ловлею и часто по целым дням в легком рыбачьем челноке разгуливал по реке и в море, а вечером, сидя на развалине, рассказывал сыну о походах против шведов, о прежней веселой, бурной жизни; зимою же при свете лучины шил сапоги, а Яков вязал или починивал сети, читал четиминею или слушал рассказы старика. Кондратий знал лично великого Петра: несколько раз гулял с ним по волнам залива, был во многих походах, удостоился из собственных рук его получить серебряный рубль, который всегда после того носил на кресте, дорожа им более, чем самою медалью за Гренгамскую победу[35], – любимый предмет его рассказов. Глаза старика горели, когда он говорил о днях удалой молодости; он с благоговением открывал голову, произнося имя великого царя, и нередко при воспоминании о нем слезы навертывались на глазах его; любовь к Петру, уважение к праху его сделалась религиею каждого солдата, и горе тому, чей язык осмеливался произнести в присутствии его без должного благоговения имя