Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

с любопытством из коляски на зеленую живую ограду элизиума, для них затворенного. Собравшись на именинном обеде у городничего или исправника, толкуют о приезжем, говоря, что он горд, спесив, смеются над его затеями, хотя заседатель и уверяет, что он ласков и обходителен и что у него рожь молотится кругом сам-десят, тогда как у соседей на лучших десятинах едва ли сам-сем. Дамы, случайно встретив в поле статного молодого человека верхом на английском вороном коне, умирают от желания видеть его в обществе; наконец встречаются на вечере у предводителя, и тут-то начинается беда! Весь дамский собор поднимается на гордеца и предает его анафеме: он горд, он важничает, он много думает о себе! Мы видали графов и князей! Ах, князь С…! Как он мил! Ах, граф В…! Он прелесть как любезен, а уж, верно, бывали в лучшем обществе. А этот, бог знает, что он такое? Что за манеры! Что за тон! Тут две, им избранные, то есть удостоенные гостем особенного внимания, берут его сторону: по их мнению, он и мил, и хорош, и совершенно светский, лучшего тону человек. Но после этого быть беде им! Они остаются в подозрении, и, если случится, что одна из защитниц приезжего побывает в его элизиуме, горе ей. Шаги ее, все движения замечены, и если, может быть, не скажут из самолюбия, а уж, верно, подумают: «Заспесивилась! Горда стала». Да простят мне добрые наши провинциалы! Я не думаю огорчать их: не у них одних ведется так, и в большом свете бывает все то же! Часто бранят вельможу, терзают имя светской красавицы, до небес превозносят другую; рассмотрите ближе: вельможа обошел нас поклоном, красавица блестит слишком ярко и затмевает нас собою; другая умела польстить нашему самолюбию: лесть – мелкая пыль, которою туманят глаза, если они слишком слабы, чтоб переносить чужой блеск. Поверьте мне: люди везде одни и те же; черты грубее – вот и вся разница.

Но это отдалило меня от моего предмета; я хотел сказать, что в старину образ жизни помещиков был совсем не таков, как теперь; тогда черта, отделяющая богатое дворянство от бедного, состояла более в наружных формах, чем в сущности. Теперь помещик живет в деревне единственно по необходимости и при малейшей возможности едет сам или посылает детей в столицу. Там он нечувствительно оставляет прежние понятия, сообразуясь с новыми, общепринятыми; образ его жизни, образ мыслей изменяются; он воспитывает детей не так уже, как воспитаны дети его соседа, и, возвращаясь в деревню, он приносит с собою нравы и привычки столичного жителя и европейской образованности, между тем как сосед его, никогда не оставляя деревни, подвинулся очень мало вперед с точки, на которой был за тридцать лет перед тем, и немногое изменил в нравах и понятиях своих. У нас столичная жизнь шагает быстро вперед и стала наряду с общеевропейскою, тогда как провинциальная тихохонько, трух-трух шажком бредет за нею, и хотя обрила бороду и не подставляет, как прежде, спины богатому соседу, понимая достоинство человека, но еще не умеет, как в столице, носить волосы в кружок и толковать о национальности, одевшись по французскому или английскому журналу. И потому столичный житель, неволею возвратясь в деревню, где жили отцы и деды его, не может постигнуть, что может быть общего между ним и потомками прежних собеседников его отца и деда; столичная дама скажет: «Меня здесь не поймут!» – и ни тот, ни другая не захотят сблизиться с соседями.

Не так было в старину: образ жизни, понятия, воспитание – все было одинаково между богатым и бедным помещиком; различие было в том, что не составляло непременного условия бытия их – в богатстве, так что при перемене обстоятельств оно исчезало, не оставляя никаких следов. Если богатый почитал себя в праве унижать или оскорблять бедного, и в свою очередь пользовался им против тех, которые были беднее его. Он ниже богача по принятию общественному, но нравственно они были одинаковы, следственно, там, где не сталкивались их выгоды или где самолюбие оставалось в стороне, они могли быть совершенно равными, между тем как теперь это невозможно. Теперь бедного соседа не оскорбят грубостию, не унизят словом, примут его с вежливостию, может быть, излишнею, но станут говорить с ним только о предметах, не выходящих из тесного круга понятий его, и эта вежливость, этот разговор напомнят ему более, чем старинная грубость, различие между ним и хозяином, различие, состоящее не в случайных условиях общества, но в понятиях и образовании. Вот почему сближение между обоими труднее теперь, чем прежде. С одной стороны, мысль о превосходстве, с другой – оскорбленное самолюбие полагают тому преграды. Но пускай бы сталкивались почаще: жизнь провинциальная от того развилась бы быстрее.

В старину дом богатого помещика был сборным местом соседей; они приезжали с женами и детьми, жили по нескольку дней, и потом хозяин с домашними и со всеми гостями отправлялся к другому, веселился там, пил, ел, охотился, и, забравши хозяина и гостей его в своих, все вместе ехали к третьему, и так делали круг, возвращаясь опять туда, откуда выехали. Дом богатого помещика, покойный, со множеством комнат, сеней, переходов, кладовых и флигелей, был всегда наполнен народом; особенная слобода занималась дворнею, охотничий двор выстроен и содержан царски. Народ оборванных конюхов, псарей, лакеев, поваров роился на дворах; девичьи наполнены кружевными подушками и пяльцами, за которыми бесчисленное множество горничных в домотканых платьях, часто босиком, плетут и шьют неусыпно. Не заглядывайте в кухню! А то сытный стол хозяина не очень взмилится! Барыня взыскивает уроки с горничных, но, верно, не унизится до того, чтоб зайти в кухню! Фи! Барин целый день порскает за зайцами с толпою гостей и псарей, платит сотнями за гончую, конский завод его славится красотою породы; певчие, шуты, карлы, скороходы, каждый день открытый стол для соседей, но не ищите утонченного вкуса в доме: лакеи его часто в домотканых сюртуках, мебель, экипажи, комнатные уборы, все домашние изделия и, верно, хуже, чем теперь у самого бедного помещика; дом как полная чаша, всего раздолье, разливанное море, но провизии идут со скотного двора, и мед и пиво заменяют дорогие вина, в амбарах сусеки ломятся под хлебом, на гумнах ржаного и ярового в скирдах видимо-невидимо! А поля обрабатываются, как было при дедах, и боже сохрани от новизны! Это ересь. Хозяин любит гостей; он утром толкует с приказчиком, творит суд и расправу: он не враг правежа[38] и тому