Старше на одно лето - Зеин Жунусбекович Шашкин

class="p1">— Он же насквозь фальшивый! Он... Да ты присмот­рись к нему внимательней...

Короче, разговор не вышел. Ольга замолкла, долго сидела молча, а потом попрощалась и ушла. А я после долго лежал на тахте, смотрел в потолок и видел, как она уходит. И опять мне захотелось зареветь, так захо­телось, но я сдержался и только заскрипел зубами.

Дней десять после этого мы не виделись, потом в воскресенье она позвонила.

— Султан, зайди, пожалуйста, поговорить надо.— попросила она. Голос был тихий и подавленный.

Через полчаса я входил в ее комнату.

— Ты знал, что у Айдаргалиева есть ребенок? — сра­зу спросила меня Ольга.

— Какой ребенок? — удивился я.— Никакого ребен­ка у него нет. .

— Оказывается, он увез беременную жену. Сейчас у нее родилась дочь. А он их бросил.

Мне стало очень радостно, но я все-таки спросил: — Может, это сплетни все?

— Нет. В партком письмо пришло. Кто-то из родст­венников написал.

В тот вечер я оставил Ольгу печальной и расстроенной. Но я не стал ни утешать, ни оправдывать ее. Она сама должна была справиться со. всем... Вот так обстояло у. меня с Ольгой.

Жаппаса я нашел в проходной. Он сидел на табурете вахтера и угрюмо смотрел на грязный, затоптанный сот­нями подошв пол.

— Пошли,— спокойно сказал я ему, и мы вышли из проходной. Жаппас шел молча и старался не встречать­ся со мной взглядом.

— В чем дело? С чего это ты надумал вдруг уезжать в аул? — спросил я его на улице.

— Письмо получил, мать больна,— нехотя отве­тил он.

— Не ври! — вспыхнул я.— Ты же два дня назад го­ворил, что она хочет навестить тебя сама.

Он вдруг остановился. Лицо его вспыхнуло.

— Ну и что, если говорил? Силой ты меня на заводе не удержишь! — крикнул он.

— Ну попробуй только уехать,— процедил я сквозь зубы.— Попробуй, болван! — Мне хотелось стукнуть его по уху, но я сдержался и спросил спокойно: — Ты лучше скажи, в чем дело, кто тебя обидел? — Он все продол­жал стоять против меня.

— Если в ближайшее время мне не дадут отдельную комнату, то, клянусь, уеду! — крикнул он так громко, что все обернулись.

Я махнул рукой.

Так надо было это говорить с самого начала. Эх, дуралей! И без того сейчас нас везде бьют. А ты еще ко­зырь даешь в руки этому... Ладно, иди к себе и отдыхай. Я поговорю сегодня с Антоном Ивановичем.

Мы расстались с Жаппасом на углу, около общежи­тия, и я сразу же пошел к директору. Но его не было. Секретарша сказала, что он почувствовал себя плохо и уехал домой.

Я уже говорил, что Антона Ивановича Севрюгина, нашего директора, я считаю своим вторым отцом. Он помог закончить мне десятилетку. Он научил меня жить.

Недавно мы ездили с ним в Алма-Ату на совещание передовиков производства. С нами в мягком купе ехал еще заместитель председателя совнархоза, румяный и толстый казах. Дорога длинная, мы разговорились, и каждый вспоминал свое прошлое.

Антон Иванович рассказывал о себе с юмором. Он как бы нарочно принижал себя, показывал, что ни в его характере, ни в его жизни не было ничего героического.

— Представьте себе,— говорил он,— мальчишку-си­роту, которого мир определил подпаском. Целыми днями с длинным кнутом он бегает за коровами и телятами. А были бычки хитрые. Зазеваешься чуток, он тебе под ребро раз — и капут... Ну, надоело мне все это, и я по дался на Иртыш грузчиком...

На затоне Иртышского пароходства была своя жизнь. Грузчики — народ злой, но дружный, научили мальчиш­ку-подпаска кое-чему. И когда пришла революция, он воевал на Восточном фронте против Колчака.

А потом и пошло, и завертелось.

Я слушал рассказ Антона Ивановича, как самую ин­тересную сказку. В Гиссарской долине он командовал отрядом, сражавшимся против Энвер-паши. В горах Памира гонялся за бандами Ибрагима-бека, Работал в штабе Туркестанского фронта, потом в аппарате ТуркЦК. В двадцать четвертом году его направляют в Москву в университет Свердлова. С тех пор Севрюгин строитель: Турксиб, Балхаш, Караганда, Булаттау.

Приходилось спать в кабинете, обедать на сваях. Но все равно это были прекрасные дни его молодости. А в тридцать седьмом году его неожиданно отстраняют от работы. Он стремительно катится вниз: начальник уча­стка, старший прораб, потом десятник. Какое-то всеви­дящее око следит за каждым его движением.

В первые дни войны уходит на фронт жена и. через год выходит там замуж/ Антон Иванович остается в ты­лу, у него еще с гражданской повреждена рука. Через два года, когда стране нужна была сталь, вспомнили о нем и назначили руководителем нашего завода, вернее, стройки.

— Сейчас вот наступило самое время развернуть свой талант, свои способности по-настоящему, да под­качало сердце,— закончил свой рассказ Антон Ива­нович/

Да, с сердцем у нашего директора все хуже и хуже. Чаще он стал уезжать в рабочее время домой. Тогда-то и пошел по заводу слух, что вместо себя Севрюгин про­чит Айдаргалиева.

Я тоже поверил и решил про себя как-нибудь напря­мик спросить у Антона Ивановича, правда ли это. Я во­образил, как вхожу к директору в кабинет и строго, без улыбки спрашиваю:

«Антон Иванович, неужели вы хотите, чтобы дирек­тором стал Айдаргалиев? Вы же делаете большую ошибку!»

И пусть он тогда закричит, что это не мое дело, пусть выгонит меня из кабинета, но я должен сказать ему все честно и прямо. Я просто вынужден сделать это.

Каждое совещание Айдаргалиев начинает так: «Опять Омаров, наша бывшая гордость, оказался не на уровне. А почему? Зазнался, товарищ Омаров! Не мог вынести славы».

«Ладно,— подумал я, подходя к заводоуправлению.— Пусть я дальше своего носа ничего не вижу, но тебя-то, товарищ начальник цеха, я раскусил давно».

Антон Иванович из-за болезни свой кабинет перевел со второго этажа на первый, где раньше располагался техотдел. В приемной, в которой всегда восседала его секретарша, было просторно и светло. Пол покрыт зе­леным линолеумом. Стены синие. Злые языки болтали, что это оттого, что глаза у секретарши голубые. Но я в это не верю.

Антон Иванович в этих делах строг: завод, дочка — вот что у него есть. А сверх этого — ничего! Мне прихо­дилось с ним бывать в компаниях. Қак бы ни уговари­вали его сталевары, он никогда больше одной рюмки не пил.

В приемной, кроме секретарши, сидел, развалившись на стуле, старик Хисаныч, тот самый, из-за которого я и начал