Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

ещё и в шляпе, прибавляющей к росту добрых две ладони — он словно не замечал низко надвинувшегося неба. Картофельный Боб видел однажды, как спускаясь со ступеней ресторанчика тётушки Хаммы, дядюшка Израил неловко качнулся, переступая с ноги на ногу, и вдруг угодил своей шляпой в самую середину солнечной накаленной сковороды.

Картофельный Боб тогда едва не выронил корзину от ужаса — он ожидал крика, гримасы боли, что так уродует человеческие лица, ожидал клубов плотного дыма и дурного запаха палёного фетра и волоса. Он хотел крикнуть на помощь тетушку Хамму… крикнуть, чтобы она несла скорее воды — спасать голову дядюшки Израила. Он так испугался, что даже забыл о своем обещании не шуметь возле ресторана… он хотел крикнуть — но само намерение крика вдруг заклеило ему горло, словно комком не проваренной каши… Он только нелепо взмахнул руками, будто пытаясь ими сбить пламя, потом повернулся и кинулся к дверям ресторанчика, но у самых дверей замер, сообразив вдруг, что едва не нарушил ещё более строгий запрет — никогда, ни при каких обстоятельствах не входить внутрь. Испуг сыграл злую шутку с его сознанием — он словно наяву услышал вдруг бряканье вилок о чистый фарфор, увидел бледные недоуменный овалы лиц, оборачивающиеся на него, услышал, как тетушка Хамма кричит ему через весь зал: «Боб!.. Что ты делаешь, Боб?.. Что ты, чёрт возьми, делаешь?!..», и в голосе тетушки Хаммы нет ни следа её обычной доброты к нему, голос её зазубрено-металлический, как край бачка для мытья вилок на заднем дворе… Это было ужасно… Он помнил, как отшатнулся от дверей, словно сам обжёгся, и беспомощно обернулся на дядюшку Израила, который горел… Но тот, к великому изумлению Картофельного Боба совершенно невредимый, уже спустился с крыльца и неодобрительно — с едва ощущаемой надменной брезгливостью — смотрел в его сторону… Голова дядюшки Израила была цела, и шляпа из прекрасного чёрного бархата была невредима — ни дыры, ни даже жжёного пятна… Дядюшка Израил удалялся по мощеному проулку, непостижимым образом оставаясь прямым, хотя небо здесь было настолько низким, что едва не касалось растрёпанной шевелюры Картофельного Боба.

Дядюшка Израил ушёл и унёс с собой спокойствие Картофельного Боба.

Тот начал задумываться над вполне привычными ему вещами, которые на деле оказались не так уж просты…

Ночи становились длиннее и светлее — звездный свет дробился у конька крыши, и дрожащее это марево затекало в крохотное окно, тонкими искорками брызг перепрыгивало куцый подоконник, потом роем серебристой мошкары наполняло тёмные внутренности дома и… всё более и более дробясь и истончаясь… достигало лица Картофельного Боба, его распахнутых бессонных глаз. В такие ночи что-то маленькое, спящее в голове Картофельного Боба, оживало и начинало тихонько ворочаться. Боб не знал этому названия — он садился, скребя мозолями пяток по дощатому полу, искал войлочные калоши, находил их и шёл, словно в полусне — к двери, в сиреневую лунную тень снаружи…

Небо над полем было пугающе высоким — в бездонную эту пустоту уносились, кружась, блики от изнанки картофельных листьев и там, в высокой пустоте, становились похожими на светящихся бабочек — трепеща крыльями, уносились еще выше… выше… Картофельный Боб следил за этим Вознесением — глаза были непривычно горячи, а потому ворочались с трудом.

Не было предела этой высокой пустоте и не было названия этому чувству.

Картофельное поле притихло, слушая Боба — и он почувствовал, как дрожат в такт его мыслям крохотные цветки на плетях. Картофельное поле было расстроено мыслями Боба, но никакой обиды во всеобщем мягком шелесте не обнаружилось — только смятение, только желание успокоить его и помочь. По-дружески шуршали картофельные листья — неумело, но бережно прикасаясь к войлочным калошам Боба, к его голым — до колен — ногам. Они тщились что-то объяснить Картофельному Бобу, как-то научить его справляться с этой странной и нежданной тоской, что повадилась наполнять его ночами… и он сам тщился расслышать их совета, но шёпот картофельных листьев, обычно такой внятный и доходчивый, сегодня был сплошным сумбуром — словно листья сами не вполне понимали, что и зачем советуют… Картофельный Боб в исступлении стиснул свои спутанные патлы в кулаках, пряди его волос поднялись, непривычно обнажая уши. И тогда — поле впервые заговорило с Картофельным Бобом на языке людей… Боб уже отчаялся, уже повернулся, чтобы уйти в дом, в тёплую пыльную его утробу, под скрипящее ватное одеяло, когда оно сказало:

… Мы, сказало оно, мы лежим в земле, мы укрыты и согреты ею… Смотри — небо начинается прямо над нашими листьями… Мы спросим у высоких звёзд, так как сами не знаем ответа…

… Мы, сказало оно, мы слышим, как подземные ручьи шепчут свои легенды о далеком устье, куда стремятся прийти…

… Мы чувствуем, как ветер прикасается к нашим плетям — он то тёпл, то холоден… то свеж, то отдает дымом… Мы чувствуем, что он прилетает из разных мест, но не ведаем их названий…

… Мы думаем, что наше поле — не единственное место в мире, где можно пустить корни, пусть земля здесь так сладка, а небо просторно…

… Мы слышим этот звук, Боб, сказало оно… И мы знаем, что и ты его слышишь, это он не даёт тебе покоя… Послушай же его, Боб… послушай вместе с нами…

Картофельный Боб смутился, но ослушаться своего поля не посмел — опустился на колени и приник к подножиям картофельных кустов — к шепчущим корням, к гулкой, чувствительной земляной мембране, улёгся щекой на землю, зарылся в неё ушной раковиной…

Поле сказало: слу-у-шай… и толкнуло в его ухо этот звук — далёкий… медленно, но неуклонно нарастающий гул, в котором нет-нет, да проскакивали металлические нотки, сначала звук шёл будто сразу отовсюду… потом изменился тоном и обрёл источник — из-за далеких холмов, поросших травой, из-за осиновых перелесков, из-за туманной полосы мрачноватого бора, с той стороны, где изгибалась пологой петлёй лента асфальтовой дороги, уже разбавляясь резиновым шуршанием, стуком отлетающих камушков, шипящими вздохами сжатого воздуха — накатывался волной, отодвигая небо…

Поле сказало ему: Встань!.. и Картофельный Боб, отчего-то страшно волнуясь, поднялся с колен и, вытирая перемазанную землей щеку, посмотрел в темноту, исторгавшую звук…

Поле сказало: Иди!.. и Боб пошел, осторожно ступая — в обход картофельных кустов, а потом, когда поле закончилось, и сухо захрупала под ногами трава, он побежал — небыстрой валкой трусцой… Чёрная теснота лога распахнулась перед ним и насмерть перепугала, но накрепко зажмурившись, он всё-таки проскочил её