Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

Нос его был похож на картофелину, только что вынутую из земли — сплошь в рябых щербинах и наростах. Кожа щек также вызывала в памяти разрытую весной землю, бугристую, в кустиках сухой щетины, а волосы, о… его волосы, они походили на переломанную, иссушенную морозом ботву — сросшиеся вместе пряди, колтуны… колтуны… и земля в волосах…

Если бы он, утомившись, уснул на своём поле — его бы точно приняли тогда за картофельный куст.

У него наверняка имелось нормальное человеческое имя, но кому ведомо, что там начертано в пыльной метрике на самом дне сундука?

Его называли Картофельный Боб, и у него был Талант.

День цепляется за день, год прорастает из года, полощет дождь поникшую землю, и солнце пожирает её жирный налет по утрам. Медленно, как тающий во рту мятный леденец, тлеют прошлогодние плети, утоптанные в бурт — и отдают земле эту прелую сладость. Земля становится пряной в горсти — он пробует землю языком и остается доволен её вкусом. Небо становится очень высоким, когда он делает так — словно облачный столб, словно труба со стеклянными стенами вырастает над полем, и накрывает его, как перевёрнутый вверх дном высокий стакан — и Картофельный Боб остаётся один, совсем один посреди своего поля, почти неразличимый в обществе гривастых земляных холмов, внутри которых неторопливо и медленно, как жизнь… набухают нежные клубни. Они растут и растут, тесня боками скрипящую землю, и узелки корней по капле тянут в себя — и сладость растительного тлена, и горечь близких дождей, и земную мятную соль. И плети колышутся под ветром, пересыпая земляную крупу… и разлапистые листья, трепеща бледной изнанкой, поют в это высокое небо, кричат в это высокое небо… Когда он делает так… Он набирает землю в пригоршни и, поднеся к лицу, вдыхает запах её, пробует на язык, и земля в горсти вкусна, как творог, как пар над похлебкой, как сырные хлопья… И следующий год тянется нежным ростком из мягкой картофелины воспоминаний, и тает земля, набирая силу, и прах её въедается в кожу и становится частью Картофельного Боба, выражением его лица — и только белки глаз светлеют, когда лунный свет, серебрясь, натекает в них…

Это была его жизнь, его долгая череда умираний и роста, обращений в тёплую слизь и возрождений из праха. Он закрывал глаза, слушая: как корни уходят вглубь… как полезные червяки копошатся в земле — взрыхляя, облегчая им продвижение. Он не помнил, откуда у него это поле — на дне того же, единственного сундука, наверняка хранились документы и на земляной надел, и на дом, приросший бревенчатыми корнями к щеке осинового лога. Его это не интересовало. Он в этом ничего не смыслил. Возможно даже — он не умел читать. По крайней мере, в его доме не водилось ничего, содержащего буквы. Он умел понимать землю и растить картофель — этого было достаточно.

— Это замечательно, Боб! — говорила тётушка Хамма. — Замечательно…

Её гладкая, без единого пятнышка кожа и по-девчоночьи пухлые пальцы, давали понять, что она куда моложе Картофельного Боба, но Боб все равно называл её тётушкой. Он смущенно улыбнулся тётушке Хамме, потёр распухший шелушащийся нос, и снова обнял корзину. Он всегда робел перед тётушкой Хаммой, перед её немыслимо белым передником, перед немыслимо чистой розовой кожей. Шурша юбкой, она прошла вперёд и поманила Боба за собой, и Боб пошёл, озираясь на приоткрытые — из-за жары — двери ресторанчика, пошёл за тётушкой Хаммой на задний двор, где были навесы и длинная скамья.

Задний двор был столь же чист и ухожен, как и фартук тётушки — Картофельный Боб шагал осторожно… привычно пугаясь, когда просыпал со штанин земляную труху. Небо над задним двором тётушки Хаммы висело низко, и Боб сутулился больше обычного, опасаясь задеть небо головой и испачкать. Он поставил корзину на землю перед скамьей, развязал полотенце, прикрывающее корзину, и постелил его на скамью, соорудив по краям бережные складки, затем — опустился коленями на землю и стал осторожно выкладывать картофелины на полотенце… Одну за другой… Бока картофелин были теплы. А также чисты и гладки — совсем как кожа тётушки Хаммы. Картофельный Боб счастливо улыбался, выкладывая их… Одну за другой… Он даже не удержался и погладил одну из картофелин. Им всем здесь нравилось, чувствовал Боб. Нравилось у тётушки Хаммы. Они напевали и мурлыкали тихонько, лежа на полотенце.

Он выложил все… поправил пару последних, уложив их поудобнее, и поднялся, не отряхиваясь. Небо нависало совсем рядом над его макушкой. Он повернулся к тётушке Хамме, которая подобрала висящие полы полотенца, укрыв картофельную пирамиду от солнца, и протянула Бобу другое — свежее…

Пока он с трепетом принимал его, она опустила ему в корзину бумажный пакет с продуктами.

— Замечательно, Боб, — повторила она. — Как всегда, впрочем…

Картофельный Боб смотрел на неё, обнимая корзину.

— Боб… — сказала тётушка. — Ты слышишь меня?.. Мне будут нужны ещё четыре корзины до конца недели. Боб… Четыре… Ты успеешь?

— Да, тётушка Хамма… — сказал Боб, сосредотачиваясь на этом числе. — Четыре…

— Ты ещё кому-нибудь обещал принести? — спросила она.

— Дядюшка Чипс просил две корзины к завтрашнему дню, тётушка Хамма… — сказал Боб.

— Чипс Стрезан? — уточнила она. — Молодой Чипси?

— Да, тётушка Хамма…

— Хорошо, Боб, ступай… — отпустила его тетушка Хамма. — И не забудь — четыре…

Картофельный Боб шёл к своему полю — небо становилось выше с каждым сделанным шагом, и это было хорошо, потому что утро уже кончилось и низкое солнце могло обжечь ему темя, как дно горячей сковородки. Картофельный Боб всерьёз опасался низкого солнца, поэтому старался относить корзины в утренние часы, когда оно ещё было слабым.

На ходу он думал о небе и удивлялся. Почему всё так устроено — над его полем небо всегда высоко, а стоит отойти на тысячу шагов, как оно начинает опускаться — да так, что приходится пригибать голову? Почему, думал он, люди селятся в таких местах? Из-за низкого неба они, наверное, не могут выпрямиться в полный рост. Хотя… Он вспомнил вдруг дядюшку Израила — высокого, прямого как жердь, старика в бархатной чёрной шляпе. Он был на две головы выше Картофельного Боба — находясь рядом с ним и не выворачивая шею до самого предела Картофельный Боб мог видеть только суконное плечо дядюшки Израила и, изредка, строгий, словно насупленный, подбородок.

Картофельный Боб побаивался дядюшки Израила — тот нарушал уже сложившуюся в его голове картину мира. Высокий, прямой, да