Все течет - Нина Федорова

заметьте, не только мы, обвиняемые, учительский персонал, но и ваши дочери, девочки видели Варвару Бублик здесь, в школе, ежедневно. Говорили они вам о её печальном положении? жалели? пробовали помочь? И если эта Варвара Бублик, как доложил доктор, шесть лет на глазах подруг умирает медленной голодной смертью, то легко представить, что она думает о своих подругах в гимназии, зрителях и свидетелях её медленной гибели. Чего они могут ожидать от неё, если она выживет? Добавьте, что она самая умная девочка в гимназии. Мы взяли её в гимназию, но оставили жить в лачуге с больной матерью-прачкой. Вопрос этот глубже, чем только школьный, он общественный – и не в моей компетенции, поэтому я оставляю его в стороне и перехожу к чисто школьной части дела. Варваре Бублик нужна помощь. К сожалению, лицо, пожелавшее учить её, более не интересуется ею, и о дальнейшей помощи нет речи. Особы этой нет на сегодняшнем заседании. Но горячность вашего негодования возбудила во мне надежду, что мы сегодня же, тут же и найдём способы помочь нашей Варваре Бублик. Конкретно: кто из вас, родителей, выражает желание установить от себя ежемесячный взнос, могущий поставить обеих – мать и дочь Бублик – в приличные условия жизни, возможно ближе подходящие к тем, в которых живут остальные воспитанницы нашей гимназии? Прошу назвать сумму и имя.

Она знала свой родительский комитет: молчание было ей ответом.

– Так, – сказала начальница, – никто.

И она опять помолчала.

– Хорошо, оставим в стороне мать. Кто из вас пожелал бы взять к себе в дом девочку Бублик, предоставив ей условия, равные с вашими детьми?

Молчание…

– Я не могу взять её, – как бы в скобках заметила начальница. – Вы знаете принцип: никто из учениц не живёт у начальницы, дабы не было подозрений в фаворитизме, что особенно ненавистно в школе.

Она помолчала.

– О да! Ещё есть надежда. Лицо, поднявшее так горячо этот вопрос, – наш доктор мадемуазель Хиля, – вы-то уж несомненно имеете в виду план конкретной помощи Варваре Бублик?

– Я? – вспыхнула докторша. – Почему это именно я? Это не есть вопрос личного интереса и благотворительности. Надо изменить всю систему управления страной, всю структуру общества, весь экономический уклад…

– Позвольте! – перебила начальница, стукнув рукой по столу. – Вот оно что! Ваше предложение может быть очень интересным на заседании какой-либо революционной подпольной партии, но вашим словам не место здесь, в школе. Я прошу вас замолчать.

Рассчитавшись с докторшей, она ещё раз спросила:

– Нет ли каких-либо предложений?

И опять ответом было молчание.

– Что ж, – заговорила она уже другим тоном, – тогда разрешите м н е заняться этим делом. Помощь нашей ученице д о л ж н а быть оказана, и отсюда, из её ш к о л ы, и эта помощь должна быть к о н к р е т н о й, а не только криком негодования и критикой существующего государственного строя. Предлагаю мой план. Приходится, очевидно, оставить Варвару Бублик с её матерью там же, где они живут, но Варваре найдём заработок. Завтра же с классными дамами я просмотрю списки неуспевающих учениц младших классов и, с согласия их родителей, назначу Бублик репетитором. Занятия будут происходить здесь же, в гимназии, под моим личным контролем. Я озабочусь и условиями оплаты её труда, чтобы она была не слишком низкой и удовлетворяла потребности хотя бы приличного насущного питания. Это всё, что мы можем сделать для Варвары Бублик, но это будет сделано. Согласны?

Вздох облегчения пронёсся по залу: все были согласны.

Так разрешён был вопрос о Варваре Бублик, и комитет перешёл к обсуждению следующего вопроса на повестке.

Что же касается самой Варвары, это участие посторонних к её судьбе не тронуло её сердца. Она давно уже и не искала, и не желала сближения с подругами в классе. Даже её дружба с Милой прервалась. Болезнь матери, работа у Фомы Камкова лишили её возможности бывать в «Усладе». В школу она приходила, отупев от усталости, и, щадя свои последние силы, избегала ходить, говорить, даже слушать болтовню Милы. Все усилия Варвары были направлены на одно – следить за уроком и удерживать за собою первое место по отметкам. В ней уже было спокойное достоинство, замкнутое и молчаливое, присущее интеллигентному бедняку. Её даже несколько оскорбило, что из неё сделали «вопрос» на заседании родительского комитета. Она начала уже понимать людей, и в её сердце было больше негодования против докторши, нежели против начальницы.

Но уроки ей нашли. Узнав от неё о работе у Камкова (в общих чертах, без подробностей), начальница сказала:

– Больше не ходите туда. Я пошлю сторожа, и он от моего имени объяснит, в чём дело. – Очевидно, и без подробностей она понимала, чем могло быть подобное свидание при задолженности Варвары в лавке.

Уроки для неё были найдены. Они проходили спокойно, в пустом классе. По распоряжению начальницы Варваре подавался стакан чаю и бутерброд. Плата была скромная, но при Варвариных обстоятельствах она казалась богатством: Бублики имели молоко утром и горячий обед каждый день. С пятнадцати лет Варвара уже была самостоятельной, зарабатывая и на себя, и отчасти на мать, так как вдова Бублик, работая с трудом, постепенно теряла репутацию хорошей прачки.

Конечно, всё это было нелегко, но светлела дорога и росла надежда на лучшую жизнь. И наступил наконец день, когда заработка её было достаточно для обеих.

В этот вечер Варвара ожидала мать на крыльце. Увидев, как она плелась домой, сгорбленная под тяжёлым узлом белья, она кинулась ей навстречу, взяла узел, сказав:

– Мама, это последний твой узел!

Глава XIV

Вдова Бублик недолго наслаждалась покоем. Перестав стирать, она умерла через полгода. Последние дни она провела в бесплатной городской больнице.

Никогда прежде не была она в больнице. Не привыкши, чтоб заботились о ней, она всего пугалась и всех стеснялась. Торопливое мрачное внимание немногословного доктора, окрики вечно куда-то бегущего фельдшера, злое проворство сиделок, ссоры, стоны и жалобы больных, несмолкаемые их повествования о горькой их участи, смерть то одной, то другой пациентки – всё лишало её привычной ей духовной устойчивости.

Когда её впервые осмотрел доктор, когда сиделки вымыли её в ванне, заплели ей волосы в косы, постригли ей ногти, надели на неё чистую рубашку, уложили в постель, покрыли простынёй и сказали, чтоб лежала смирно, вдова поняла, что она приготовлена к смерти. В душе её не поднялось протеста – ни страха, ни бури. В течение долгой своей жизни она научилась всему подчиняться смиренно, безропотно. Когда подступали тяжкие боли, она не присоединяла своих криков к хору больных. Стиснув зубы, она лежала молча. Во время передышки от боли её смущали мысли о том, что она