Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

голосок Долорес словно защекотал растительность его в ухе. — Как у вас там дела, господин Вокенен?

— Детская уловка, Энтони! — громко сказал Роберт Вокенен. — Не думай, что я куплюсь на неё и дам тебе время собрать половину Большого Дома в свидетели нашего разговора. Я и так уже достаточно прикрыл твою задницу. Ты тянешь из меня официальную экспертную оценку?

— Роберт, старина, — примирительно сказал управляющий Пирсон. — Пойми же меня — я сильно рискую, принимая такие решения. Ты рискуешь только своим местом, а я… эх… — он быстро сказал что-то в сторону, накрыв трубку ладонью. Роберта Вокенена передёрнуло от этого сочного шлепка, словно управляющий Пирсон накрыл потной своей ладонью его собственное ухо.

Он отодвинул трубку и стал ждать, глядя прямо на неё.

— Ладно, Роберт, — услышал он наконец. — Я работаю с тобой не первый год, и на моей памяти ты ни разу ещё не ошибался. — Снова быстрый шепоток куда-то в сторону. — Долорес, подготовь резолюцию возврата корреспонденции… Я слишком сильно рискую, Роберт… Дай Бог, чтобы ты снова оказался прав…

— Всего доброго, Энтони, — сказал Роберт Вокенен, нажимая на рычаг. — Всего доброго, сукин ты сын, тугодум несчастный…

Глава 6. Бобби-Синкопа

… Па-да-та-там… — сказала пузатая росинка, упав и скатившись по склоненному листу, и этот звук разом вышиб его из сна, словно ударом металлической трубы по голове.

… Па-да-та-там… — это другая, чуть в стороне, сорвавшись с острого, как акулий плавник, пырея.

Я лежу в траве, понял Бобби-Синкопа. Трава нависает над моим лицом, и звуки падающей росы пытаются говорить со мной. Почти оркестровые звуки…

Высоко над ним ветер качает ветки деревьев, листья на них совсем влажные и звучат так, словно сам ветер мокр от слёз. В листве полно мелких голых сучков — они, как частый резонирующий гребень, разрезают дрожащий плач ветра на составные гармонии.

Ветер, — подумал Бобби-синкопа.

Вот как это было — ветер облетел всю землю и… не нашёл никого на ней.

…Ветер опять очнулся в траве с рассветом и, ещё даже не проснувшись толком, лениво повеял через поле, намереваясь, как обычно, сорвать шляпу с раннего путника и, веселясь, откатить её подальше — пусть путник несётся вприпрыжку, смешно спотыкаясь, пусть ловит свою беглую шляпу… Обычно это всегда поднимало ветру настроение.

Но поле с серой лентой дороги было пустым и голым — ничего, брошенное в землю человеком, здесь не росло. Зато цепкая лесная растительность — медленно, но верно, подбиралась от краев к центру брошенного людьми поля. В скором времени она собиралась сомкнуться, вытеснив прочь дурной сорняковый бурелом — как новая розовая кожица рано или поздно вытесняет грубую коросту из раны.

Ветер вспомнил вдруг, что давно уже рыщет в поисках людей людей, давно и тщетно кружит по свету — раздвигает пятерней кудри лесов, проносится вдоль дорог, тоже похожих на проборы в чьей-то прическе… Ветер вспомнил, что последние три дня он реял над побережьем, пугая крикливых чаек, видел на рейде мёртвые туши пароходов, плавающие кверху килем… Впервые увидев их, ветер забился в скалы и выл там в отчаянии…, а потом ринулся обратно в поля и, рухнул в изнеможении. Это во сне ему привиделся путник, бегущий по полю за сорванной шляпой… с широкими полями, в подкладку которой нашита и шуршит толченая пробка.

Мне не хватает его, — думает ветер о путнике и роняет на траву две пузатые росинки.

… Па-да-та-там…

Мне не хватает людей, — думает ветер и… плачет.

Мне нравилось срывать шляпы и уносить прочь. Они так смешно спотыкались, догоняя их.

Что не тосковать о людях, ветер заставляет себя злиться.

Я не видел от них ничего хорошего, — уговаривает он себя, пытаясь успокоиться или даже утешиться. — Они без конца ругали меня за пыль в глаза, за сквозняки, за листья, наметенные на крыльцо. И им всегда было что-то нужно от меня. Они подставляли мне то паруса, шершавые от соли, то лопасти мельниц, сеющих белую труху. Они ругали меня, если я отказывался работать и улетал прочь. Но мне не хватает их теперь.

Бобби-синкопа увидел вдруг с высоты самого себя — маленького, стоящего на коленях прямо в траве, всего мокрого от росы и с колтунами в волосах. Он, маленький — держал в руках гитару, очищенную от чехла, как нежный плод от кожуры. Он, маленький — трогал струны, но они ещё молчали.

… Па-да-та-там… — сказала струна вдруг, и он испугался этого звука.

И ветер… ветер, там, в высоте — тоже испугался, услышав… И встрепенулся, вздымая мелкие брызги и обрывки листьев, вознесся на высоту, дважды пронёсся вдоль леса, расталкивая верхушки деревьев… Потом замер, вслушиваясь — не повторится ли? Не повторилось… Растревоженная ветром даль — молчала. Качались деревья, распрямляясь, и роняли в траву мокрых и сонных насекомых.

…Где ты? — тихонько позвал путника ветер и огляделся вокруг беспомощно.

Маленький Бобби-синкопа снова тронул ту же струну — но в этот раз она промолчала.

…Где ты? — кричал ветер, заходясь по всю силу, и испуганные деревья гнулись и теряли сучья от этого крика.

…Я же слышал… Где ты? Отзовись! — ревел ветер, и травяные цунами с сиплым шуршанием расходились по полю.

…Ну, не молчи же… — попросил ветер совсем уже обречённо.

…Это был последний человек, — подумал ветер и осознал вдруг, как ему одиноко здесь одному — среди молчаливых и покорных деревьев. И как одиноко будет впредь. Ни шершавых тебе парусов, ни дурацких мельниц. Ни легких юбок, ни смешных и милых сорванных шляп. Никогда больше… Он поднялся — высоко-высоко — и медленно повеял прочь.

А маленький Бобби-синкопа, уже совершенно неразличимый сверху на пёстром травяном ковре — всё терзал и терзал беспомощную немую струну.

Потом он очнулся.

Убрал судорожную руку от грифа, хватая воздух ртом.

Он был мокр от росы, и всё кругом было мокро…

Ветер утих… травяные стебли ещё наклонялись, но уже нехотя, в силу привычки — словно кивая кому‑то.

Будет ли один человек различим с такой высоты?

Да полно, будет ли?

Жалкая былинка в мире вертикальных непрекращающихся движений. Что до нас небу? Лоскуты коры, папоротники, брусничный цвет. Тонкие осины, душимые ивняком. Они так же, как мы — заламывают дрожащие ветви рук, они так же, как мы — запрокидывают в него деревянные лица. У них свои молитвы.

Где теперь оно — огромное, тёплое, нелепое и суетливое человечество? Где тот лохматый щенок, разрывающий клумбу с азартом землепашца? Барахтающийся в луже с азартом мореплавателя. Делающий множество других смешных