Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

Звезды горели ярко в темной синеве неба, Млечный Путь сребристым флером расстилался по темному своду, месяц одевал таинственным светом белые стены церквей, домов, и лучи его играли на спаях листов белого железа, покрывавших шпицы колоколен, и на золотых крестах, которые, как непостижимые гиероглифы будущего, блестели в вышине. Все было тихо, все как бы дремало в волшебном сне, одни небеса сияли таинственною жизнию, представляя образ вечного движения в этом царстве смерти. Снег хрустел под ногами Хлебникова; изредка попадалась ему толпа масок, переходивших из дому в дом в разных странных нарядах; иногда выбегала девушка с вопросом: «Как зовут?» и с удивлением отходила, взглянувши на бледное, расстроенное лицо его и наряд, несообразный с временем; иногда усердный поклонник Бахуса, шатаясь, кричал ему, чтоб воротился за шапкою – он ничего не видал, ничего не замечал. Но вот он перед домом; вот окно Анюты, но оно закрыто ставнями, и луч слабого света, проходя сквозь отверстие, вырезанное в виде сердца посредине, рисует светлую точку на блестящем снеге. Деревянный дом в один этаж невысок – с помощию отверстий, сделанных в фундаменте, легко добраться до окна; в две минуты он был уже там и, держась за железный запор, переложенный через окно, приложил глаз к скважине: вдали, в самых дверях слабо освещенной комнаты, он узнал Анюту… в объятиях мужчины.

Спрыгнув на землю, он бежит на двор – калитка отворена. Он на крыльцо, в сени – дверь не заперта; он в комнату – никого нет, все пусто. Спальня отворена, Анюты нет; он идет далее, слышит говор, поцелуй… все ясно! Нет более сомнения! Несчастие его верно, но он не потерпит того…

Было ли какое-нибудь намерение, положительная, определенная мысль в голове Хлебникова? Нет! Он был в каком-то чаду, в хаосе, не понимал сам, что делает, что будет делать; видел только виновную жену и злодея, которого надо было уничтожить; какой-то зверский инстинкт управлял всеми действиями его.

Анюта затрепетала, узнавши голос мужа и почувствовав холодную руку его на плече своем.

– Что ты делаешь здесь? – спросил он шепотом, так тихо, что она едва могла слышать его.

– Я… я была на чердаке.

– На чердаке? А зачем? – Он дрожал, крепко сжимал плечо Анюты; сильное волнение занимало дух его, так, что едва мог он произносить слова.

– Ах, Иван Григорьевич, как ты испугал меня, – сказала Анюта, стараясь оправиться. – Я ходила на чердак за косынкою, которую Параша повесила там сегодня утром.

– Лжешь! – закричал он громко, подходя к двери, ведущей в чулан, и таща за собою Анюту.

– Иван Григорьевич, ради бога! Что с тобой?

– Кто там? – спросил он, указывая на дверь.

– Никого, о, никого!

– Неправда, дай ключ!

– Клянусь тебе, Ванюша, милый друг, выслушай…

– Ключ! говорю тебе.

– Послушай! Ужель ты думаешь… – Она старалась обнять его; отталкивая ее, но не выпуская из рук, он силился отворить дверь.

– О, я не пущу тебя! Я скажу тебе… Погоди!.. – Сильный удар руки вышиб дверь. Анюта бросилась вперед в отчаянии и, заслонив собою вход, обхватила руками мужа.

– Одно слово, одно слово! Там… – Но он освободился: слабые руки женщины не могли устоять против усилий раздраженного мужчины; он обхватил обеими руками тонкий стан ее и бросил в угол чулана, как связку тростника, как жнец бросает связанный сноп золотистой пшеницы.

Громкий, болезненный стон вырвался из груди молодой женщины.

И все стихло.

* * *

На другой день, несмотря на мороз, дом Хлебникова был окружен толпою нищих. В поярковом тулупе и косматой, заиндевелой от морозу шапке дедушка, сгорбясь, раздавал медные деньги, препоручая молиться за Варвару; он присоединял к этому имени другое… Блестящий иней сребрился на длинной бороде его и ресницах, на которых искрилась, как алмаз, морозом сжатая слеза. В большой столовой в переднем углу разложен дубовый большой стол, накрытый белым полотном; в конце, обращенном к окну, и по сторонам в высоких подсвечниках горели восковые свечи; богатая парча спускалась до самого полу по обеим сторонам стола, закрывая недавно положенное тело усопшего и еще без гроба. Это была молодая женщина; лицо ее, покрытое тенями смерти, было еще прекрасно, но оно сохраняло выражение страдания. Казалось, глубокий сон смыкал вежди ангела, скорбящего во сне о бедствиях земных. Протяжно читал дьячок: «На месте злачне, на месте покойне, тамо упокоит вы господь».

По левую сторону сидела женщина с опухшими от слез глазами, бледная, убитая тоскою; она не говорила ни слова, не произносила ни одной жалобы и смотрела с диким изумлением в лицо покойнице, как бы не понимая еще своего несчастия. Слез уже не было: это была безнадежность, первое явление будущности безотрадной и неутешной, которая не найдет уже на земле конца страданиям. В углу комнаты стоял, сложа руки на груди, высокий молодой человек с впалыми глазами, посиневшими губами, бледнее мертвеца, на которого были устремлены глаза его; ни один вздох, ни одна слеза не облегчали горести его. Иногда только судорожное движение губ придавало вид улыбки искаженному страданием лицу его. Это был молодой Хлебников, которого чрез несколько лет после того я видела в монашеской рясе в…ой пустыни.

– А Петруша? – спросила Любинька.

– Скрылся в ту же ночь, когда Григорий Иванович, возвратясь домой и видя отворенную дверь в спальню сына своего, нашел его на коленях возле старой софы, сжимая в объятиях неподвижное, холодное тело Анюты…

* * *

На другой день, когда собрали со стола чашки и самовар, когда Наталья Дмитриевна уселась за свое вязанье, Любинька – за пяльцы, доктор отодвинул креслы от камина, Вельский занял обыкновенное место возле Любиньки и прочие разместились около столика, как кто мог, Наталья Дмитриевна посмотрела вокруг себя. «Кто же первый расплатится с долгом?» – спросила она.

Все с любопытством ожидали ответа и смотрели друг на друга. Наконец Проновский вынул из шляпы тетрадь и, обращаясь к обществу, сказал:

– Господа, я никак не думал быть исправнее всех, но как никто из вас, кажется, не готов исполнить желание хозяйки, я прочту безделку, которую принес.

– И за которую я наперед благодарю вас. Начните же, начните, мой любезный Проновский.

– Но я предупреждаю вас, Наталья Дмитриевна, что буду иметь нужду в снисхождении вашем. Это эпизод из жизни молодой женщины, которую я сам знал. В нем не найдете вы поэзии: это сцены из жизни частной…

– Мы слушаем, мы слушаем!

Барон Рейхман

Ах, как мила моя княжна!