Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

Анютушку, – помолись-ка поусерднее угоднику Николаю да богоявлению господню; авось либо бог услышит молитвы твои и поможет горю нашему. Что-то мне грустно расстаться с тобою, Анютушка», – прибавила она, взявши в обе руки головку молодой женщины и целуя ее в лоб; две слезы, одна за другою, канули с ресниц ее на лицо Анюты. «Не плачь, матушка, – сказала она, – господь не оставит нас, благослови меня, родная, и поди с богом». Старушка перекрестила еще раз Анюту, поцеловала ее и пошла. Подойдя к дверям, на пороге она оборотила назад голову: Анюта стояла еще на прежнем месте. «Прости, матушка», – сказала она, следуя за нею взором, и голос ее отозвался в сердце старушки; она невольно содрогнулась и вышла, читая про себя молитву. Месяц светил ярко, снег хрустел под ногами ее, искрясь синеватыми блестками; она взялась за железное кольцо калитки и еще раз взглянула на окно дочери. В тусклом свете, проникавшем сквозь него, рисовалась тень женщины, склонившейся к стеклу головою. То была Анюта, но в тумане, как в неясном воспоминании давно минувшего. Рука ее отделилась от общей массы тени и сделала прощальный знак; старушке стало еще грустнее. Анюта, молодая, румяная, живая, представлялась теперь каким-то неясным образом, в котором сердце матери угадало милую дочь, тогда как глаза отказывались узнать ее, как будто бы она была уже в мире, не подлежащем чувствам…

С грустию на душе Анюта села в уголок и, положа руку на спинку стула, опустила на нее голову. Задумчивый взор ее остановился на кивоте с образами, перед которою теплилась лампада, отражаясь на золоте и каменьях риз и богатых окладов. Другая рука ее покоилась на коленях, и слезы тихо, одна за другою, как бы без ведома ее, струились по щекам ее. Совершенная тишина господствовала в комнате. Вдруг дверь из гостиной отворилась – высокий мужчина в шинели, с растрепанными волосами, бледный как смерть, вошел в комнату. Анюта обмерла, вскочила со своего места и остановилась, сложа руки на груди, не смея произнести ни одного слова.

– Сестрица, не бойся! Это я, но ради бога, ради Христа, скорей спрячь меня… только на несколько… только на два часа, ты видишь: я бежал.

– Господи, твоя воля! Это ты, Петруша, – вскричала Анюта голосом отчаянья. – Но как ты…

– Что до этого! Спрячь меня.

– Невозможно! Куда?

– Хоть на чердак; я знаю все выходы, я пробуду там один, много два часа; когда в городе поуспокоятся, спущусь в слуховое окно в огород и уйду…

– Но куда? Ах, Петруша! Что ты сделал?

– Куда глаза глядят; не откажи мне, сестрица, голубушка!

Он взял ее за обе руки, целовал ее. Анюта трепетала, как молодой осиновый лист в чаще рощи.

– Ах, Петруша, да разве ты не знаешь… а Иван Григорьевич…

– Сестра! Завтра я солдат, если ты побоишься своего Ивана Григорьевича, и матушка на тебя будет жаловаться богу.

Анюта ломала в отчаянии руки.

– Сестрица, душенька, никто не узнает. Матушка за тебя будет молиться богу; ты скажешь ей, что прошу ее благословения. Я не смел идти к ней, боясь погони. У вас не станут обыскивать: свекра твоего знают. Сестрица, голубушка, пойдем.

– Ах, если б ты знал, как мне страшно…

– Так ты хочешь…

– Нет, пойдем! Пусть будет, что богу угодно. – Она пошла к дверям.

– Постой, сестрица, благослови меня вместо матушки.

Анюта, рыдая, подошла к киоту и сняла образ, привешенный на ленте. Руки ее дрожали, Петруша молился.

Положа три земные поклона, беглец стал на колени пред Анютою; рыдая, перекрестила она брата и надела ему на шею образ, потом поцеловала его с нежностию и, перекрестясь, велела следовать за собою.

– Обними меня, сестрица, в последний раз, надолго уже, вместо матушки! Попроси, чтоб она простила меня…

Анюта в слезах бросилась ему на шею. Что-то стукнуло под окном, как будто упало что-то тяжелое.

Оба вздрогнули.

Окно было закрыто ставнями; все было тихо, они пошли.

Ощупью добрались они в темноте до маленького чулана в сенях, до половины заваленного старым железом; прямая лестница вела из него на чердак. «Прости, сестра», – прошептал он, и прощальный поцелуй раздался в темноте.

Анюта затворила дверь чулана; сердце ее билось, она приложила ухо к двери, но все уже тихо. Вздохнув, она пошла.

– Ни с места! – сказал глухой, страшный голос, и тяжелая рука упала на плечо ее.

Надобно сказать, что за несколько месяцев до возвращения молодого Хлебникова Аграфена Павловна наняла молодую работницу, незадолго перед тем отпущенную женою ратмана, у которой она была в услужении. Девушка не была красавицею, не могла служить моделью для скульптора, зато она в полной мере обладала тем, что составляет красоту в понятиях простолюдина: белизна, румянец, что называется, кровь с молоком, лебединая грудь, плечи, как из кости вырезаны – словом, красоточка! К тому же живая, проворная, работа так и кипела в руках, и между подругами она была, как отменный соболь; зато всякий в околотке знал прекрасную Парашу, и когда молодые люди пересчитывали красавиц, Параша была первою на языке. (Я не почитаю излишним сказать вам, что она была двоюродная сестра моей хорошенькой рассказчицы, которая поддерживала дружбу очень рачительно, посылая при каждой верной оказии городской сестрице яйца, запеченные в лепешках, масло, нитки, лен – все, что случалось под руками); но не знаю, отчего ей было несчастье в доме ратмана. Сперва ее любили и ласкали, но вдруг хозяйка начала ее гнать со свету, и бедняжке не было бы житья без доброго хозяина, который часто заступался за нее и спорил с женою даже до того иногда, что прибегал к ощутительнейшим средствам, не довольствуясь дипломатическими убеждениями. Он был не охотник до дипломатии и любил кратчайшие средства, поэтому и в Управе благочиния он был всегда против проволочек.

Вдруг все переменилось. Хозяйка сделалась добрее к Параше, но ратман до того невзлюбил ее, что она принуждена была оставить дом. Подобные перемены неудивительны в свете, где общество разделено на искателей и людей, в которых ищут. Но ратман, толстый ратман, чего он мог желать от Параши? Бог ведает! Только ратман гнал ее немилосердно. Не знаю, как-то дошло до него, что постоялец Хлебникова был неравнодушен к прелестям Параши и что красавица не очень боялась черных усов и воинственного вида молодого ротмистра – ему вздумалось довести это до сведения хозяев ее, и для этого-то и подвел молодого Хлебникова к разговаривавшим довольно откровенно офицерам, но молодой человек, занятый одною мыслию, худо понял слышанное им и, несмотря на старание ратмана объяснить дело, вырвался