Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

Настал день, когда мне этого больше не хотелось. Мне стало противно его заискивание перед публикой, фальшивая, застывшая улыбка, с усилием склоненная спина пожилого, страдающего радикулитом человека. Я ощутила, а впоследствии он и сам подтвердил это в разговоре: Артур всегда презирал сидевших в зале — и когда они принимали спектакль хорошо, смеялись дешевым шуткам и трюкам, и когда молчали, не понимая, что же собственно происходит на сцене, не воспринимая «находок» его режиссуры.

Все, что делал Артур, он делал во имя самоутверждения. А в его отношениях со мной со временем помимо бедности чувств вошла и самая обыкновенная скупость. Он мог позволить себе кого-то встретить охапкой калл, а на меня тратить разве что пару альпийских фиалок. Ну да господь с ними, с цветами...

Ему было дано все для того, чтобы добиться действительно многого и проявить себя по-настоящему: прекрасная внешность, острый ум, знания, энергия. Я безумно влюбилась в него, когда мне было уже двадцать семь, иными словами — не зеленой девчонкой. Я успела уже окончить институт, стать мастером спорта. Во Дворце спорта мы и познакомились. Он ставил большой праздничный концерт в честь награждения выдающихся спортсменов. Когда он после торжеств вышел, чтобы поклониться публике, меня кольнуло в сердце. Мой идеал мужчины: длинноногий, стройный, с шапкой светлых волос. Он был похож на нас, спортсменов, тоже длинноногих и стройных, сильных и энергичных. После банкета он пошел провожать меня. И остался у меня на целых двадцать семь лет. Он был у меня первым и единственным мужчиной, другие мне были не нужны, а тот мальчик, радист, — подавно.

Дети у нас не рождались: расплата за мои спортивные успехи. Да Артур их и не хотел. Дома он любил порядок, чистоту, даже воздух должен был благоухать. В такой стерильной атмосфере ребенку делать нечего.

На запахах он был просто помешан. Я долго не могла понять — почему. Утром и вечером он долго возился в ванной — мылся, полоскался, брился, душился. Ему всегда казалось, что я моюсь недостаточно и не так тщательно, как следовало бы. Он предостерегал: «Если я хоть раз увижу, что бретелька твоего лифчика не белоснежна, — уйду спать на диван». Мне его резкие духи не нравились. Мне хотелось чувствовать рядом здоровое тело, с его влекущим естественным запахом кожи. Однако с наступлением эры аэрозолей у нас начались настоящие оргии запахов. Как-то раз перед сном он попросил меня открыть рот. «Зачем?» — не поняла я. Он нажал головку баллона. Стиснула зубы. Я страдала от аллергии, не употребляла заграничной косметики, и вот тебе — химия во рту! Страшно представить, что со мною могло случиться. А ночью меня донимала мысль: уж не забыл ли он, что рядом с ним лежу я, его жена, пылить аэрозолем в рот можно случайно встреченной потаскухе. А вся прочая парфюмерия — для того, чтобы я не ощутила запаха чужой кожи, других волос, другого жилья.

Артур не желал быть только мужем мастера спорта; каждый мой рекорд он переносил как тяжелый удар. Он не гордился мною, хотел, чтобы я гордилась им, не разъезжала по соревнованиям, а сидела дома. Но я не сидела. Кто бы, например, позволил мне отказаться от лыжных соревнований? И все же, когда я стала в ответ на свои успехи получать его измены, я решила из спорта уйти. И ушла. Рановато.

«Если мужчина с утра не насвистывает, значит, он несчастлив в личной жизни», — словно упрекая меня, говорил он.

«Что мне сделать, чтобы ты был счастлив? Почему мне не везет в любви?»

«Потому, что ты слишком смахиваешь на мужчину».

Ну да, я была то «железной женщиной», то мужеподобной женщиной, только не обыкновенной женщиной. Может быть, будь я такой, Артур любил бы меня? Однажды я потащила его с собой на юбилей фронтового товарища. Раймонда чествовали, хвалили... И женщины, работавшие под его руководством, тоже имели немало заслуг. Дома у моего товарища бывало много известных людей. Но жена его была лишь женой и матерью его детей. И когда отзвучали все высокие речи, она робко обратилась к юбиляру: «Спасибо тебе за то, что я очень счастлива...» Как хотелось мне в тот вечер поменяться с нею местами!

Артур пытался объять необъятное. Он руководил самодеятельными коллективами в городе и районах. Ставил пьесы в театре. Вдруг снял кукольный фильм. Потом поставил пантомиму. Документальную картину. В театре — драму, а затем водевиль. Телевизионный спектакль. Последние десять лет он мчался по жизни буквально галопом, я его совершенно не видела, и эта его вечная беготня даже как-то успокаивала меня как женщину: раз уж он так занят, на любовные интрижки у него не остается времени. Не было у него времени и чтобы болеть — он ходил с высоким давлением, с аритмией сердца, с температурой. Предупреждения врачей о том, что так он умрет скоро и неожиданно, не помогали. Может быть, в глубине души и хотел для себя такой внезапной и легкой смерти, потому что единственное, что его влекло по-настоящему, — поклонение дам; в работе он вершин не достиг, — наверное, потому, что ничего не додумывал до конца, разбрасывался. Никто так и не сказал о нем его излюбленного — «выдающийся». Сам он считал себя таким, и молчание портило ему настроение и характер, он становился все более нервным, несправедливым, даже злым, и все это обрушивалось на меня сокрушающей лавиной. Сперва я жалела его, соглашалась, что мир несправедлив, что в критике властвуют злобные завистники, что все без исключения директора театров — дураки, а все прочие режиссеры но сравнению с ним сплошные тупицы. Но настал миг, когда я перестала подпевать его унылой песенке: да может ли быть, чтобы все до одного?.. Но где же друзья, где единомышленники, где они? И все же он не был ни бездарным, ни глупым. Нет, когда ему удавалось освободиться от скованности, он говорил интересно, глубоко, масштабно, и в такие минуты я снова влюблялась в него. Ему нетрудно было нравиться мне, снова завоевать меня: он знал, что меня к нему привязывало, и к тому же великолепно умел сыграть то, чего не хватало. Но за взрывом страстей следовала серая пустота и отстранение. Как женщина я перестала интересовать его, когда мне едва исполнилось сорок. Я ждала его возвращения как чуда — ждала до последнего дня его жизни. Ужасно жить с пустым сердцем рядом