Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

усталые, с израненными ногами и пустыми желудками, шли за ним. Они уже поняли, что вожак лжет, но прощали ему эту ложь, потому что она помогала идти вперед. Однако пришел миг, когда и самые сильные духом и телом упали, и никакая сила больше не могла поднять их, и ложь в том числе, потому что очень уж сильным было разочарование. И тогда вожак понял, что ложь его была напрасной, потому что люди потеряли главное — веру. И он впервые сказал правду: «Цель еще далека, ее даже не видно. Но кто хочет достичь ее, пусть идет за мной». Встал один. Другой. Еще кто-то. «Идем! Если и умрем, то в пути!» И сильные пошли. Спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. А слабые остались и не стали задерживать сильных. Вожак не мог понять, почему ложь о близости счастья не смогла поднять людей, а правда о трудностях вдохнула в них новую силу. Они больше не жаловались, не стонали, не умоляли, не проклинали. И достигли цели. Мне кажется, — закончил Калнениекс, — это про нас...»

Миф о лжи... Алды все еще нет. «Глупая, глупая, разве же какой-нибудь молодой парень станет так поклоняться тебе, так лелеять, так оберегать и понимать? Они же щенки, ничего не умеют, что они понимают в празднике любви!»

Он услышал шаги. Легкие, летящие шаги. Алда! Наконец-то! Сердце, измученное травмами, наркозом, лекарствами, бешено заколотилось. Вон из душного погреба! Кто только его придумал? Ах да, Алда! Ее однокурсница рассказала, что у ее отца, слесаря, есть склад инструментов и материалов. Потихоньку он его освободил. Не даром, надо полагать, за хорошие деньги. Платила Алда. А почему надо было скупиться Отомару? Почему не могли они встречаться в солнечной, сухой, удобной комнате? Вон, вон, скорее вон из этой мрачной темницы!

Снова он оказался в будке автомата. Елгава молчит. И тогда он позвонил на улицу Зелменя. Трубку взяла сонная Марута.

— Нас действительно развели сегодня, Марута?

— Да, тут тебе больше искать нечего, и это чистая правда.

Он повесил трубку. Пусть. Пусть. Уж Марута-то ему вовсе не нужна. Давно. Давно. Сколько избежали бы лживых слов!

Надо разыскать Алду. Он стоял в будке, налегая на здоровую ногу, опираясь на костыль, прислонясь к стенке будки, и названивал. Ни один номер не отвечал. Поздняя ночь. Как назло, около автомата собралась очередь, и, когда он стал слишком уж задерживаться, очередь заволновалась, а один крепко выпивший парень выругался. И тут высокоученый преподаватель, мудрый доцент Отомар Осис отплатил той же монетой: «Пошли вы все к чертям! Слышите — к чертям!» И угрожающе схватил костыль. Это был взрыв гнева, и одна искорка его полетела по направлению к Алде.

Может быть, вернуться на улицу Зелменя? Он как-никак хозяин! Ни на что не обращать внимания? Не слышать громкого, резкого голоса Маруты, вечных обид и унижений? Продолжать двойную жизнь. Нет. Сегодня, вернее — вчера он получил свободу, переступил через порог, раз в жизни действовал последовательно до конца. Он не желает больше лгать, выдумывать, изворачиваться. Он старый, больной, усталый человек. И никаких детей больше он не хочет, даже от Алды. И что только девчонка выкидывает — теперь, когда все формальности улажены? Не слишком ли высоко себя оценивает? На кафедру ей захотелось! Кандидатом стать! Метит в профессуру. Детей ей подавай. А Отомару страшно представить рядом с собой орущего младенца, карапуза, который, взобравшись на письменный стол, расписывает фломастером книги, рукописи и даже стол.

Надо идти. Куда? Только не в подвал. И он вспомнил, что сказал Калнениекс, заканчивая свой рассказ о лжи: «Дорогу осилит идущий...»

В ОЖИДАНИИ ЧУДА

У высокой стойки бара сидят на удобных табуретах, полукругом, три женщины, сидят и тихонечко напевают: «За все так дорого мы платим...» Это мои подруги: разведенная Велта, вдова Скайдрите и старая дева Олга. Мы плывем вокруг Европы на теплоходе. Это белый гигант о двенадцати палубах, на каждой из них красиво и удобно, каждая приспособлена для приятного времяпрепровождения, отдыха, даже для счастья. Поэтому, наверное, здесь так много улыбок и смеха. Есть еще в этом мире люди, умеющие радоваться, берущие от жизни все, что она в силах дать, а может быть, и еще больше. А я вот смеяться давно уже разучилась.

Теплоход я облазила сверху донизу. На нем есть, например, палуба Солнца. И разных других небесных светил: Ориона, Сатурна, Нептуна. Мы, четыре подруги, живем в двух роскошных каютах на Орионе. Стены моей каюты светло-зеленые, в вазе стоят незнакомые мне большие красные цветы, на стене как украшение — ярко-красный петух. Все прекрасно сочетается, однако и в этом приятном помещении я не ощущаю ни покоя, ни удовольствия.

Побывала я в финской бане, посидела в клубе «Жигули» и вот торчу теперь в баре.

«За все так дорого мы платим...»

Ах, какую же неимоверную цену я заплатила! И хоть рассчиталась в конце концов?

С резкими хлопками выстреливает шампанское.

Стреляют, стреляют, стреляют. Война все еще следует за мной по пятам. Всегда и везде. Никогда, наверное, я от нее не избавлюсь.

Год траура истек, но я все еще хожу в черном: успела привыкнуть и уже не могу представить себя в светлом платье. Я понимаю, конечно, что именно здесь, на веселом, ярком, пестром теплоходе выгляжу, мягко говоря, вороной среди ярких птиц. Ну и что? Головы я не вешаю, по-прежнему знаю, чего я стою, не забываю о заслугах прожитых лет. Держаться я, наверное, всегда умела. Каким должно было оказаться несчастье, чтобы пошатнуть меня, сбить с ног, выбить из строя! «Ты железная женщина, — сказал однажды мой муж Артур, ныне уже покойный, — и в этом твоя трагедия». В тот раз я его не поняла. «Почему трагедия?» — «Может быть, случится чудо, и ты поймешь — почему», — с горечью ответил он.

Да. Зато в нем железа не было ни крошки.

Умер он внезапно — во время банкета. Перетанцевал с дюжиной молодых дам, вернулся, улыбаясь, к столу, поднял очередную рюмку и упал. Инфаркт. Я и по сей день не могу понять, что значило для меня остаться без Артура. Стала ли я более несчастной? Одинокой? Может быть, свободной от постыдных уз?

Жизнь моя течет в четко отрегулированном ритме. Никакой аритмии словно бы не