Клуб «Непокорные» - Джон Бакен

вполне порядочных парней, которых я знал, но Эндрю был явно не из их числа. Если бы он не сошел с ума, я бы никогда не поверил, что он способен посягнуть на человеческую жизнь. Я знал его довольно близко, я прожил с ним наедине, бок о бок, несколько месяцев, и я мог бы клятвенно поручиться за каждое свое слово. Тем не менее казалось очевидным, что это именно он застрелил Смита… Я отправил в Йоханнесбург самую длинную в своей жизни телеграмму адвокату-шотландцу по фамилии Далглиш, которому доверял, умоляя его перевернуть небо и землю, но добиться отсрочки приговора. Он должен был повидаться с Эндрю, а затем прислать мне подробную телеграмму о душевном состоянии бедного парня. Я подумал тогда, что версия о временном умопомрачении была, вероятно, наилучшей по линии нашей защиты, и в размышлениях наедине с самим собой уверовал в то, что лишь умопомрачением объяснялось то, что натворил Эндрю. Очень хотелось немедленно сесть в поезд и отправиться в Преторию[18], но я был привязан к месту до тех пор, пока не прибыло мое остальное снаряжение. Меня мучила мысль, что приговор приведен в исполнение и парня уже повесили, потому что та жалкая газетенка была недельной давности.

Через два дня я получил ответ от Далглиша. Он посетил приговоренного и сказал ему, что пришел от меня. Далглиш сообщал, что Эндрю был на удивление спокоен и безразличен ко всему и не испытывал большого желания вступать в разговор по делу, ограничившись лишь тем, что заявил о своей невиновности. Далглиш подумал, что Эндрю не совсем в своем уме, но того уже обследовали, и суд отклонил заявление о невменяемости. Мне он передавал привет и попросил ни о чем не беспокоиться.

Я снова телеграфировал Далглишу и получил от него еще один ответ. Эндрю признался, что стрелял из винтовки, но не в Смита. Он что-то убил, но что именно — сказать не мог. Казалось, он совсем не стремился спасти свою шею от веревки.

Когда я добрался до Булавайо, меня озарила счастливая мысль, но то, что пришло мне в голову, показалось настолько нелепым, что я едва ли всерьез воспринял собственную идею. Тем не менее я не должен был упускать ни единого шанса и снова телеграфировал Далглишу. Я попросил его добиться отсрочки казни до тех пор, пока он, Далглиш, не свяжется со жрецом, что жил на горе выше Пуфури. Я дал адвокату подробные указания, как найти жреца. Я указал на то, что старик наложил какое-то проклятие на Эндрю, и этим можно объяснить его душевное состояние. В конце концов, одержимость демонами должна быть по закону приравнена к безумию. Но к этому времени я совсем потерял надежду. Казалось бесполезным заниматься всей этой чепухой, когда виселица с каждым часом придвигалась ближе и ближе…

Я вышел на железнодорожной станции в Мафекинге: я подумал, что смогу сэкономить время на длинном обходе через Де-Аар, пройдя через местность напрямую. Лучше бы я остался в поезде, потому что дальше все пошло не так. Я хотел проплыть по реке Селус, но у меня случилась поломка, и пришлось прождать день в Растенбурге, а затем возникли проблемы в местечке Коммандо-Нек, так что в Преторию я прибыл лишь к вечеру третьего дня. Но к тому времени случилось то, чего я боялся больше всего. В гостинице мне сказали, что Эндрю повесили нынче утром.

Я вернулся в Йоханнесбург, чтобы повидаться с Далглишем. Сердце переполнял холодный ужас, в голове царило полное недоумение. Дьявол вмешался в это дело и стал причиной чудовищной судебной ошибки. Если бы в том, что произошло, можно было кого-то обвинить, я бы почувствовал себя лучше, но вина, казалось, заключалась только в том, что судьба двинулась по кривой колее… Далглиш мало что мог мне рассказать. Смит был обычным прохиндеем, не очень хорошим парнем, и не стал большой потерей для мира. Загадка заключалась в том, почему Эндрю захотел пойти с ним. В свои последние дни парень был совершенно апатичен, ни на кого не держал зла, казалось, он примирился со всем миром, но, похоже, совсем не хотел жить. Проповедник, посещавший его каждый день, ничего не мог с ним поделать. Со стороны он выглядел вполне вменяемым, но, кроме заявления о своей невиновности, не склонен был к тому, чтобы говорить о чем-то ином, и не оказывал помощи тем, кто пытался добиться для него отсрочки, почти не интересовался этим. Он много раз спрашивал обо мне, и последние дни потратил на длинное письмо, обращенное ко мне, которое должно было быть доставлено мне нераспечатанным. Далглиш передал мне письмо, семь страниц, заполненных четкой каллиграфией Эндрю, и вечером, устроившись на веранде перед домом, я прочел его.

Было такое чувство, словно я слышу его голос, обращенный ко мне из могилы, но я слышал совсем не тот голос, что был мне знаком. Ушел, удалился просвещенный коммерчески мыслящий молодой человек, отбросивший прочь все суеверия и способный — даже не без некоторого словесного щегольства — объяснить все, что происходит на небе и на земле. То был грубый, незрелый молодой человек, в душе которого пробудились старые кальвинистские страхи[19] и еще более древние страхи, что тянулись через века и страны от первобытных африканских теней.

Он настаивал на том, что совершил великий грех и этим выпустил на свет нечто такое, что будет обманывать, грабить, мучить и терзать весь мир. Сначала это показалось мне чистым бредом, но поразмыслив, я вспомнил собственные чувства, что я испытал в той пустой роще. И если сам я был глубоко потрясен, то этот парень, в жилах которого текла не такая кровь, как у меня, пережил воистину духовный катаклизм. Он не останавливался на этом, но те несколько предложений, посвященных теме, были красноречивы в своей резкой силе. Он боролся со своим наваждением, пытался высмеять его, забыть, подвергнуть презрению, но оно возвращалось к нему как страшный сон. Он думал, что сходит с ума. Значит, я был прав, когда предположил, что здесь не обошлось без менингита.

Насколько я мог понять, он считал, что из оскверненного святилища вырвалось нечто вещественное, действительное, реальное и живое, нечто состоящее из плоти и крови. Но, возможно, эта идея пришла к нему позже, когда его ум пребывал в мучениях уже несколько месяцев, и он потерял способность спать. Поначалу, я думаю, его бедой было чувство непонятного, неопределенного преследования, ощущение греха и грядущего возмездия. Но в Йоханнесбурге недомогание обрело