Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

что присуща земле в пору расцвета. «Это не ты», — только и сказала Кайя. «Возможно», — равнодушно прозвучало в ответ. Это равнодушие ко всему, что долгие годы удерживало Каспара в мире Кайи, проявлялось теперь все чаще и обнаженнее, и она не могла не видеть этого. Она ведь знала каждую черточку его лица, каждую смену выражения глаз, предвосхищала любое движение, жест. Она знала Каспара, как знают ребенка, воспитанного с пеленок, и как мужа, чьи проявления любви со временем становятся настолько однообразными, что малейшая перемена заставляет насторожиться и заподозрить что-то.

Жизнь актера сурова. Тысячи судят о тебе, не думая, что могут при этом обидеть, задеть, даже уничтожить художника. Сколько раз говорили о Кайе: «Сегодня она играла исключительно!» Но бывало: «Да, но сегодня она не то, что... помните... тогда... в той роли...» Приходилось слышать и вопросительное: «Почему она выглядит такой усталой... встревоженной?» И, словно в ее оправдание, то, что ранило еще больнее: «Годы... Да, говорят, муж...»

Ах, как должен актер скрывать все свое, личное, как должен сжимать сердце в кулаке! Почему люди не хотят понять, что и у него что-то болит, что и у него бывает горе?.. В тот день, когда Каспар с безжалостной откровенностью высказал ей все за два часа до спектакля — ничего подобного он раньше себе не позволил бы: взволновать, рассердить Кайю чуть ли не перед самым выходом на сцену, — да, даже в тот день пришлось затаить все личное, поднять руку на самое себя и появиться перед зрителями улыбающейся, счастливой женщиной. Как знать, может быть, кто-то из сидевших в первом ряду и заметил в бинокль, какими несчастными, жалобными были глаза счастливой героини пьесы. Заметил, но не понял — отчего.

Около полуночи, когда Каспар и Кайя, вернувшись каждый после своих дел, встретились на кухне за поздним ужином, Кайя, сохраняя внешнее спокойствие, спросила:

— И кто же она?

— Ткачиха.

— Бог мой! О чем же ты станешь с нею разговаривать? Ты — интеллигент, она...

— А что общего было у нас с тобой? Я тоже хочу создать что-то. И воспитать ребенка. У нас будет ребенок. А главное — я наконец стал самим собой, стал по-настоящему свободным художником, и свободой этой я дорожу.

* * *

Сейчас, в свой юбилейный вечер, лихорадочно перебирая минувшее, Кайя поняла, что самое страшное в ту ночь заключалось в том, что сильнее всего болела не уязвленная гордость женщины, а пробудился защитный инстинкт матери, у которой пытались отнять ребенка. Как в греческой мифологии. Свое дитя женщина не отдаст без борьбы: «Он мой, без меня его вообще не было бы! Я его не отдам!» Но вслух Кайя этих слов не вькрикнула. Поняла: не в ее силах — отдать или не отдавать взрослого живого человека. И в зале суда она сидела спокойно и не стала устраивать сцен. Ей хотелось доказать Каспару, что он теряет благородную, умную женщину, своей лучезарной улыбкой и выразительными жестами просто-таки очаровавшую судей, впервые видевших знаменитую артистку так близко и, как ей казалось, сочувствовавших ей, а не Каспару. Она с трудом удержалась, чтобы не упасть тут же на коричневую, облупившуюся скамью и дать волю слезам. И едва не разрыдалась, когда, выходя из зала, Каспар сказал ей: «Мы же останемся друзьями, Кайя. Мы станем навещать тебя все втроем, она чудесная девочка, она тебе так понравится». Как безжалостно было с его стороны говорить так, как неблагодарно! Кайя не могла поверить в происшедшее и долго не мирилась с тем, что Каспар оставил прекрасную квартиру и опять снимает угол. Она упрямо продолжала верить в его возвращение, потому что ушел он с маленьким чемоданчиком, а принадлежности ремесла хранились в его мастерской в Старой Риге.

И сегодня она почему-то надеялась на чудо, на какую-то необычную встречу с Каспаром. Он непременно притаится в темном подъезде и, когда она войдет, подхватит, унесет наверх, усадит среди роз и, моля о прощении, упадет к ее ногам. И она не сможет не простить. Но Каспар не показался. Встать, отыскать его следы в неразберихе цветов и подарков?

Резко зазвонил телефон. Кайя вскочила и схватила трубку, словно девушка, ожидающая звонка своего любимого. Затаила дыхание, чтобы не выдать трепета. Она была актрисой, и никто, даже Каспар, не должен был знать, как ей тяжело. Но звонила администраторша: гости в нетерпении: когда же она наконец приедет? Может быть, вызвать машину?

— Начинайте без меня. Я скоро.

Как трудно смириться с мыслью, что молодость прошла и старость стоит совсем рядом. Как сказал Ренар? «Старость приходит внезапно, падает как снег. Утром вы просыпаетесь и видите, что все вокруг бело...»

Конечно, можно сделать еще одну пластическую операцию. Можно стать латышской Марлен Дитрих, играть цветущих бабушек. Да и в жизни... У Каспара ведь будет ребенок. Но заполнится ли пустота, холодная, пугающая пустота, какую порождает в женщине одиночество?

И внезапно Кайе захотелось смешаться с шумной толпой там, за праздничным столом, где она будет повелительницей, где в ее честь станут провозглашать тосты и говорить хвалебные речи. Да, актеры такой народ, что и в выходные дни, и в праздники, в радости или горе бегут в театр... Она небрежно убрала волосы, выдернула из ближайшего букета огненную розу и приколола над ухом. Повернувшись, задела груду подарков. На пол соскользнуло несколько коробок с шоколадом и небольшая картина, написанная на доске, словно икона. Такие были теперь в моде. Она подняла и взглянула. Мадонна с младенцем! И у мадонны были большие голубые, широко, словно в удивлении, распахнутые глаза Кайи. В уголке — знакомое заглавное «К». Она долго держала подарок в руке, внимательно, напряженно вглядывалась, потом поставила на полочку, так что картину было видно лучше всего, если смотреть лежа на диване. Трудно было сразу понять смысл подарка. А сейчас ей хотелось поскорее вырваться из пустого дома и окунуться в дружеское тепло, способное, может быть хоть на миг, заменить солнце бабьего лета.

СТРАННАЯ МАМА

Студентки первого курса уселись в кружок и болтают так беззаботно, словно им не грозят экзамены близкой сессии. Вчерашние привычки еще сильны в них, школьная словоохотливость не успела смениться университетской серьезностью. Одна начинает, другая перебивает, вмешивается третья, и поднимается шум, слышный даже в другом конце длинного факультетского коридора.

Сейчас