Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

У Кайи бывали увлечения, но всегда лишь краткие, быстротечные. И разочарования — горькие вначале, позже они перестали даже по-настоящему огорчать. Мужчины, с которыми она на время сближалась, были из той же актерской среды. Однажды она встретила известного конструктора, увлеклась даже военным летчиком с четырьмя рядами орденских колодок. К сожалению, у летчика была семья, и когда он из-за Кайи решил развестись, то встретил такие преграды, что его мужественное намерение угасло под всеобщим давлением. Конструктор оказался личностью. Но Кайя была не из тех, кто способен подчиниться, раствориться в другом. Наверное, и там не было настоящей любви: большое чувство, говорят, способно даже покориться.

Каспар был словно ком мягкой глины — из него можно было вылепить человека по своему образу и подобию. И она лепила. Став одновременно матерью, женой, воспитателем, она даже думала за него. А начинать пришлось с азов — с умения легко, непринужденно, элегантно обращаться с ножом и вилкой.

Кайя заранее знала, что в их будущей жизни все пойдет так, как решит, захочет и укажет она. А когда и он станет чем-то, когда, возможно, поймет, что эту немолодую женщину никогда не любил по-настоящему и жениться на ней не следовало, — тогда их свяжут дети, привычка. Да и общественное положение не позволит изменить что-либо. Ведь люди все еще думают и заботятся о том, что скажет о них «княгиня Марья Алексевна». Кайе казалось, что ее жизненного опыта, ее женской мудрости, — конечно, можно назвать это и хитростью — достаточно, чтобы отвлечь внимание Каспара от неприятного открытия совершенной ошибки, зря потерянных лет. Никогда не узнает ее Каспар, что испытывает человек, когда его ласки встречают с девической стыдливостью.

Но детей у них не было. По чьей вине, они так и не поняли. И подлинного домашнего тепла тоже. Кайе просто не хватало времени. Театр, радио, кино, а позже и телевидение требовали ее всю, без остатка. Каспар пять лет проучился в Академии художеств. Но его картин еще долго никто не покупал и не заказывал. Сама одеваясь изысканно, она к тому же самому приохотила и Каспара. Машина, дача, заграничные поездки. Деньги, деньги!

Каспар ходил за продуктами, нередко сам стряпал. Он так и не смог отвыкнуть от картофельного супа и оладий. Что-то деревенское в нем осталось, несмотря на все усилия Кайи: хотя бы то, что за едой он охотнее всего обходился ложкой и звучно хлебал простоквашу.

И все же им было хорошо, очень долго им было просто прекрасно. Кайе импонировали обожествляющие взгляды, какими Каспар смотрел на нее даже на репетициях, нескрываемая гордость, что сияла в его глазах после каждой премьеры, когда поклонники таланта Кайи забрасывали ее цветами. Наверное, ему был нужен идол, нужно было сознание, что именно ему, простому парню, принадлежит эта красивая и прославленная женщина, а потому и сам он стоит выше всех остальных, кто до сих пор находился близ Кайи. Наверное, ему был необходим и ее сильный, целеустремленный характер, и ее талант, и общественное положение.

Кайя нежилась под солнышком своего бабьего лета, теплого и ласкового. Юношеская чистота Каспара, его застенчивость в моменты близости представлялись источником, из которого она утолит жажду, а также смоет с себя все, что невольно пристало прежде... Наверное, наступил в ее жизни такой период, когда без этого очищения, обновления трудно было бы двигаться дальше.

С годами Каспар раздался в плечах, мускулы его налились, и по утрам, едва пробудившись, Кайя любила смотреть на его спокойное лицо, окаймленное пышной темно-русой бородой. Волосы он, как и многие художники, носил длинные, и Кайе нравилось накручивать их на палец. Завитки держались долго. «У нас были бы красивые дети», — однажды подумала Кайя. Но так ли уж нужны они? Она пыталась убедить себя, что большой нужды в детях нет, — наоборот, они отняли бы что-то, необходимое для искусства и для ощущения взаимной близости.

На первой выставке Каспара, когда Кайя, высоко подобрав свои золотистые волосы, стояла рядом с мужем перед белой ленточкой, перерезать которую прибыло достаточно высокое лицо, она чувствовала себя счастливой, как никогда в жизни. Эта выставка завершала определенный этап их супружества. «Итак, Каспар художник, и это сделала я. Отныне он не только «муж Кайи», и это хорошо». Мелькнула и другая мысль, непрошеная, странная: «Мой ребенок выращен мною. Зачем мне еще дети!»

Странно: не Каспар, а она оказалась в центре внимания; могло показаться, что главной тут была она. Приглашенные чаще здоровались с ней и поздравляли ее, а больше всего посетителей собиралось у ее портрета. На нем она была тоже в голубом, с высоким испанским воротником. И все в ней, от узла волос до кончиков туфель, выражало аристократическое высокомерие.

Голубой цвет, лучше всего подчеркивавший ее большие, окаймленные длинными ресницами глаза, был любимым цветом Кайи, и с момента, когда Каспар под ее крылышком освободился от всех материальных забот и целиком отдался живописи, Кайя старалась сделать синие тона господствующими и в его палитре. Чаще всего повторявшийся совет гласил: «Ты должен стать оригинальным». Ей казалось, что ближе всего ему рериховский колорит, и она не уставала напоминать о синем и фиолетово-розовом.

Ее героини на сцене уверенно стояли на ногах, были сочными, полными жизни, как сама земля. Но Каспара она направляла по другому пути, в котором господствовали как раз нереальные, космические цвета, фантастические оттенки. О них говорили, спорили. Сама Кайя любила повторять: «Каспар как художник совершенно самостоятелен, вы же сами видите, что я, реалистка, не могу влиять на него!»

Всегда и всюду они ходили и ездили вместе. Но тем летом, когда Кайе предложили роль в творчески интересном фильме, Каспар в одиночку отправился в Сибирь и на Дальний Восток. Прошли все сроки; Кайя давно успела возвратиться со съемок на Украине. Редкие открытки, преодолевавшие далекий путь с Сахалина и Камчатки, не содержали ни слова о возвращении. В конце концов он сообщил, что плывет по Енисею на туристском судне и что среди туристов есть и несколько рижан.

Впоследствии Кайе трудно было сказать, что поразило ее больше всего: необычная самостоятельность и уверенность Каспара или его эскизы, в которых не было и следа от Рериха: с белых листов глядели живые, яркие, обычные люди, поля, леса, берега рек и морей. Даже вода больше не была у него синей. Домой вернулся незнакомый художник, любимым цветом его оказалась зелень,