Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

Через мгновение, которого никогда не забыть Одинцову, моряк стоял против Джульетты и кричал все тем же громовым голосом:

— Довольно! Надоело! У меня, в этих стенах, не было и не будет воров. Эй, отдашь или не отдашь?

Джульетта молчала. Не веря своим глазам, как в невыносимом кошмаре, Одинцов увидал широкий размах руки, и плоский, свистящий звук пощечины пронзил его сердце. Он почти потерял сознание, но его глаза не зажмурились, не отвернулись от ужасной картины, и память сохранила навсегда мельчайшие подробности.

Джульетта лежала на полу. Одной рукой она держалась за щеку, а в пальцах другой сиял брильянт чистейшей воды, преломивший блеск оправленных в хрусталь электрических лампочек. И в широко раскрытых глазах женщины Одинцову почудился другой, как бы ответный блеск волшебному сиянию камня — тайный блеск зрачков испуганной, но не побежденной пантеры.

Одинцов трясся от рыданий, стучал зубами о край стакана, который держал перед ним инженер, хватал за руки Бабичева и, как в бреду, слышал отчетливо-резкие слова Китнера:

— Живо! Шевели ногами! Убрать эту тварь, запереть в уборную! Приставить стражу!

Бабичев одной рукой обнимал Одинцова за плечи, а другой гладил его по волосам.

— Ну, что ты, что ты, судебная палата, мамочка, ну, успокойся! Эка выдумал разрюмиться. Эх ты, брат, молода — в Саксонии не была. Да неужели же из-за этой потаскушки? Этакая мразь! Да я не верю. Фу, какие пустяки...

А голос Китнера гудел:

— Ладно! Молодцы! Шевели ногами! Теперь накрыть стол, вина сюда, льду, шампанского!

И когда матросы начали накрывать стол в том же салоне, где рыдал Одинцов, он немного пришел в себя и увидал перед собою честное «добролюбовское» лицо студента. Тот крепко жал ему руку и говорил:

— Перестаньте, в самом деле. Конечно, я не оправдываю насилия, но если это последнее средство... Полноте, ведь вы же сами видели.

У Одинцова было такое чувство, будто его самого избили до полусмерти. Он тихо отстранил Гросса, ничего не сказал, выпил стакан нарзану и поднялся на палубу.

В стеклянной будке по-прежнему вертелось рулевое колесо и едва вырисовывались силуэты штурмана и подручных. На небе сияли звезды, пароход обратно летел к городу, который был еще далеко, но уже виднелся в смутном беловатом зареве. И в тишине ночи, в монотонном шуме пароходного винта Одинцову послышался бесстрастный голос самодовлеющей жизни, текущей вперед и вперед, мимо острых моментов и столкновений. Его голова разрывалась на части от невыносимого беспокойства, страстного порывания решить какой-то вопрос, а в стеклянной будке слышался разговор рулевых, и кто-то громко грыз семечки.

И представилось Одинцову, как внизу, перед душной, зловонной клеткой, где заперта избитая, опозоренная женщина с глазами монахини, гордым изгибом шеи и складкой недоступности на губах, как перед этой дверью стоят два таких же равнодушных матроса и так же, может быть, грызут семечки.

«Ах, какой ужас, какой ужас, — весь холодея, думал Одинцов, — да ведь это же гибель наша, начало конца, но что же делать, что делать?»

Весь сегодняшний день вспомнился ему со всеми мельчайшими подробностями кутежа, запахом дынь и пыльной улицы, эпически-мирным, смеющимся лицом рябого татарина, все его мысли и душевные надрывы в поисках за оправданием каждого своего шага. И даже самые незначительные события дня, несмотря на кажущуюся независимость отдельных моментов, начинали приобретать в глазах Одинцова какую-то связь, неизбежно вели к совершившемуся финалу. Именины, фисгармония, фокусы и кривлянье инженера, фальшивое резонерство Гросса, музыка горцев, появление Джульетты, пароход — все вело к одному концу. И сам Одинцов — такое же живое звено ужасной цепи, бросившей Джульетту в зловонную каморку и приставившей к этой каморке стражу.

Ему казалось, что в той жизни, которая сплошь состоит из мозаичных кусков праздности, взаимного неуважения, покупных эффектов, и не может не быть таких нелепых и уродливых финалов. И этот блеск беспощадной ненависти, тысячу раз подсмотренный его случайно обострившимся взором, перестал казаться Одинцову необоснованным и непонятным.

А на дне души шевелилась смутная мысль о какой-то роковой неизбежности и о том недалеком времени, которое сократит какую-то пропасть. И эта мысль наполняла все существо Одинцова гордым, успокоительным волнением.

Он долго простоял у перил, вглядываясь в бездонную тьму за пароходным бортом, пока голос Бабичева не заставил его вздрогнуть.

— Эй, госпожа судебная палата, где ты?

Земский начальник, подойдя в упор к Одинцову, дышал ему в лицо, мял в объятиях своего горячего, полного тела и говорил:

— Цыпочка ты моя, как я тебя люблю! И я всем скажу, что ты самый порядочный человек. И я подлец, и все они подлецы, а ты бла-ародный человек. А все-таки ничего не было... Понимаешь ты: решительно ничего не было! Ну, вот даю тебе честное слово, что ты все видел во сне... И... и... дай я тебя поцелую.

В объятиях Бабичева Одинцов спустился вниз по винтовой лестнице.

В салоне, залитом электрическим светом, белела свежая скатерть, уставленная бутылками шампанского и вазами с фруктами и льдом. Моряк Китнер, инженер, студент и певица с открытой сцены сидели тесной группой, громко хохотали, подливая вино друг другу. Лицо Джульетты было запудрено. Она сидела без корсета, в расстегнутой кофточке, открывавшей красивые рельефы шеи и плеч. Томное лицо монахини тянулось и к инженеру, и к студенту, а более всего к начальнику дистанции.

Увидав Одинцова, Джульетта порывисто поднялась с места, обвила его шею руками, и он почувствовал на губах горячий, тающий поцелуй.

Через полчаса совершенно опьяневший Одинцов плакал, колотил себя в грудь и кричал:

— Боже, как мы пали! Мы все одинаково