Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

Шестого августа в курорте была обедня с молебном и водосвятием, и вся публика, больная и здоровая, прилежно молилась. Только Астафьев с Гавриловым бродили мимо курзала, откуда слышалось пение и доносился легкий запах ладана. Гаврилов, мечтательно поводя глазами, напевал высоким фальцетом обрывок романса: «Я болен — я влюблен...»

Астафьев злился с самого утра и мысленно давал себе слово уехать завтра же.

— Ах, как мне все это надоело, — жаловался он Гаврилову, — а в особенности вы с вашими нелепыми декламациями.

— Я болен, я влюблен, — мечтательно отвечал Гаврилов, не обращая внимания на злобный тон Астафьева.

— Если вы не перестанете, я уйду, — внезапно раздражаясь, сказал Астафьев, — и что за охота паясничать!

— То была не птица, то была крылатая маленькая женщина, — не смущаясь, декламировал Гаврилов.

— Что за чушь? — уже с недоумением спрашивал Астафьев.

— Мой друг, — возразил Гаврилов, — это не чушь, а слова Тургенева и самая серьезная правда: сегодня к нам на курорт прилетела маленькая крылатая женщина. Обедня кончается, и вы сейчас увидите сами.

Из дверей курзала повалила публика, сильнее запахло ладаном, аллеи наполнились шумной толпой, среди которой Астафьев скоро заметил новую «больную» — молодую женщину в легком белом платье и белой воздушной шляпке, напоминавшей облако. Хорошенькое личико, бледное, как у алебастровой статуэтки, с большими голубыми глазами и черными бровями, изогнутыми капризно и горделиво, сделало рассерженную мину и едва кивнуло на почтительно-развязный поклон Гаврилова.

— Разве вы знакомы? — удивленно спросил Астафьев.

— О да, — спокойно отвечал Гаврилов.

— Давно?

— С сегодняшнего утра, — еще спокойнее произнес он.

Вечером, в библиотеке, внося в толстую книгу фамилию новой подписчицы, Лидии Максимовны Лабунской, Астафьев мысленно отложил отъезд на неделю и потом, у себя в комнате, долго набрасывал акварелью поэтические головки в больших шляпках, похожих на причудливые белые цветы и на облака.

На другой день, покончив с дежурством в библиотеке, Астафьев вышел в сад и увидал вдали, между деревьями, Гаврилова с хорошенькой Лабунской.

— Вы — чудовище! — доносился до него низкий и ласкающий голос молодой женщины. — Слышите ли: вы — чудовище!

— Я только то, что я есть, — спокойно возражал Гаврилов, — сознайтесь, что если бы все говорили то, что думают, — чудовищ было бы гораздо больше.

— Нет, это все-таки невозможно, — сердясь и вместе с тем сдерживая смех, говорила Лабунская, и вдруг, увидав Астафьева, быстро пошла ему навстречу и протянула ему руку.

— Я вчера познакомилась с вами только официально, — играя глазами, заявила она, — а теперь особенно рада вас видеть после того, что услыхала о вас от господина Гаврилова. Вы, говорят, не только ученый, но и поэт.

Астафьев немного смутился и сказал:

— Я не написал ни одной строчки стихов.

— Да, но вы поэт душой, — вмешался Гаврилов.

— Чужая душа — потемки, — подавляя смущение, холодно произнес Астафьев и прямо посмотрел ему в глаза.

— Не сердитесь, — сказал Гаврилов, — я вас очень люблю.

— Вы знаете, о чем сейчас говорил этот сумасшедший? — обратилась Лабунская к Астафьеву. — Нет, уж лучше он сам повторит свои слова: у меня язык не поворачивается.

Гаврилов пожал плечами, сделал мрачные глаза, и его большие нависшие усы опустились еще ниже.

— Я сказал то, что думал и в чем глубоко убежден: нет такой женщины, которой нельзя было бы покорить, и Лидия Максимовна через три дня будет ходить со мной целоваться в степь, а через неделю, если хорошенько захочет Владимир Николаевич, бросится и ему на шею.

— Черт знает что! — сказал Астафьев.

— Нет, это чудовищно! — воскликнула Лидия Максимовна.

— Напрасно вы возмущаетесь, — улыбаясь сказал Астафьев, — это так к нему идет, что отнимите от него все эти неожиданные сюрпризы, и он потеряет половину прелести.

— В особенности в глазах женщин, — добавил Гаврилов.

— Будто бы женщины так нетребовательны! — кокетливо произнесла Лабунская.

— О да! — пресерьезно отвечал Гаврилов. — На эту тему я готов спорить с вами до бесконечности, но, чтобы быть кратким, сообщу вам, за что, например, меня любили больше всего.

— Это интересно! — с любопытством сказала Лабунская.

— За мою грудь и спину, — невозмутимо продолжал Гаврилов, — если вы когда-нибудь увидите, вы ужаснетесь: все покрыто густой шерстью, как у медведя.

Получился эффект, неожиданный даже для Астафьева, который побледнел и не находил слов. Лидия Максимовна неестественно расхохоталась и закричала:

— Ужасный человек! Чудовище! Убирайтесь с глаз моих!

Гаврилов спокойно повернулся и медленно, прихрамывая от ревматизма, побрел к курзалу.

Гуляя до поздней ночи, Астафьев и Лабунская разговорились и сначала узнали друг о друге много биографических подробностей. Потом Астафьев прижимал руки к сердцу и звонким, высоким голосом ораторствовал на свою любимую тему о банальности окружающего и о том, что если бы он был поэтом, то искал бы мотивов не в жизни, а где-нибудь вне ее.

— Знаете, — говорил он, прислушиваясь к своему голосу, — жизненные положения