Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

отдавались старому моряку, недоступная складка рта и холодный поворот шеи вызывающе грозили Одинцову, а губы Бабичева целовали чью-то чужую, нечуткую кожу. Одинцова бесила эта змеиная оболочка, возмутительная многогранность продажной женщины, и в то же время яркая, подкрашенная и напудренная красота Джульетты дразнила его, заставляла ловить себя на тайных мыслях.

В другом конце стола громкий разговор студента с инженером, переходивший в жаркий спор, заглушил на минуту шум пароходной машины и звонкий смех Джульетты.

— Неправда, студиозус, зарапортовался, — кричал инженер, — ишь куда махнул. Хорошо равенство! Я плачу деньги и беру то, что мне следует. Понятно, она продается. И после этого мы равны! Нет, брат, как хочешь, но тут что-то не того...

— Прекрасно, — басил Гросс, — но ведь и ты, в свою очередь, продаешься, если не ей, то кому-нибудь другому. Она торгует телом, а ты совестью. Вот тебе и равенство.

— Послушайте, дьяволы! — окрикнул их Бабичев. — Что у вас там такое?

— Студент жонглирует словами, как я своею тростью, — сказал инженер, — и таким образом с большою ловкостью, но без всякого успеха проповедует равенство и братство.

— Опять философия! — притворно-зверски зарычал моряк и стукнул бутылкой по столу. — На моем корабле революцию заводить! Под арест! Шевели ногами! Иди-ка, студент, сюда. Я тебе покажу равенство со льдом и хересом.

Студент захватил с собой бокал и очутился на одном стуле с Джульеттой, между ней и Китнером. И потом Одинцов увидел, как Джульетта начала переходить из объятий Бабичева в объятия Гросса, а совершенно осоловевший моряк тихо дремал и клевал носом. За его спиной вдруг выросла коренастая фигура матроса, ставшего навытяжку, точно это было не бесчувственное начальническое тело, а, по крайней мере, пороховой погреб. Рулевые по-прежнему равнодушно смотрели вдаль и методично вертели большое колесо. Острая точка в мозгу Одинцова, более яркая, чем мысль, обещавшая разгадку мучившей его тайны, перестала обещать и погасла. И он уже ничего не видел перед собою, кроме пьяных лиц приятелей и равнодушно-тупых взоров матросов и рулевых. И в самом пейзаже берега, монотонном шуме пароходного винта была какая-то упрямая тупость.

Его стало клонить ко сну. Он спустился вниз по железной винтовой лестнице и попал в роскошно отделанную большую каюту-салон. Откинувшись на спинку мягкого бархатного дивана, он закрыл глаза и мгновенно, с жутким замиранием сердца, почувствовал, как растаяли его мысли и исчезла память.

IΧ

Громкий крик разбудил Одинцова. Открыв глаза, он увидал блеск электрических лампочек, оправленных в сплошной граненый хрусталь, и круглые черные пятна окон, за которыми была ночь. Машина по-прежнему шумела, но пароход не вздрагивал, и было ясно, что он стоит на месте.

То, что увидал Одинцов, ошеломило его настолько, что он не сразу пришел в себя.

На бархатном диване лежала Джульетта в измятом платье, со сбитой прической и торчащими во все стороны роговыми шпильками, а перед ней стояли инженер и земский начальник. Искаженное гневом, румяное лицо Бабичева составляло странный контраст с мертвенной бледностью инженера. Произошло что-то необычайное. Бабичев держал Джульетту за полуоторванный воротник кофточки, тряс ее и кричал:

— Если ты, негодная тварь, сию же минуту не отдашь перстня, я раздену тебя догола и велю обыскать матросам. Слышишь ты?

Одинцов, ничего не понимая, быстро подошел к столу и из оставленной кем-то бутылки залпом выпил стакан нарзана. Между тем земский начальник, не замечая его пробуждения, кричал:

— Я тебе русским языком говорю, потаскушка, что с тобой церемониться не будут. Вздумала шутки шутить. Тысячерублевый перстень! Не доводи меня до исступления. Я не позволю в моем обществе швырять тысячу рублей черту под хвост. Китнер не ронял перстня в воду. Я сам, понимаешь ли ты, собственными глазами видел, как ты у него сняла кольцо.

Одинцов тихонько подошел к инженеру. Краска бросилась ему в лицо. Происходящее связалось кошмарной нитью с обрывками памяти об утреннем пьянстве, музыке горцев, раздраженных самоугрызениях. Нервы были натянуты, как металлические струны, а истерический клубок подкатывался к горлу.

— Ради Бога, — сказал он, трогая инженера за плечо, — что случилось?

Жуков, взволнованный и бледный как полотно, сообщил ему, что Джульетта взяла у начальника дистанции брильянтовый перстень, тот самый, который еще днем старалась снять у него с мизинца, и утверждает, что не брала. Сначала это принимали за шутку, но скоро убедились, что она не только не шутит, но, наоборот, еще обиделась на обвинения. При этом она обозвала Бабичева и студента прохвостами и даже — что возмутительнее всего — намекнула на то, что перстень украден кем-нибудь из друзей. Далее Одинцов узнал, что моряк, все время находившийся в положении риз, когда ему толком объяснили случившееся, сразу протрезвился, остановил пароход у пустынного берега и наотрез заявил, что дальше не двинется с места, пока Джульетта не вернет брильянта; в противном случае он задушит ее собственными руками и выбросит на берег. Студент Гросс остался с Китнером на палубе, удерживая и успокаивая его, а Бабичев с инженером решили пустить в ход всю убедительность, на какую они способны.

— И вот видите! — закончил инженер, указывая Одинцову на Джульетту.

У нее был растерзанный вид, измяты прическа и платье, красные пятна горели на лице, но в ее глазах, к своему удивлению, Одинцов прочитал странное упорство, какую-то слишком спокойную, выжидающую злость дикой кошки, готовой вцепиться в горло. Она упиралась обеими руками в грудь Бабичеву, и было слышно, как хрустят ее пальцы.

— Оставь меня, негодяй! — пытаясь подняться с дивана, говорила она злым, но в то же время металлически-спокойным, леденящим голосом. — Как ты смеешь меня бить!

Одинцов схватил Бабичева за руку. Тот даже не сразу узнал приятеля, но потом, повернувшись к нему, вдруг отпустил Джульетту.

— Володя! — сказал Одинцов укоризненным, дрожащим голосом