Мой гарем - Анатолий Павлович Каменский

и ажурном платье, сквозь которое просвечивали мягкие рельефы плеч.

Начальник судоходной дистанции, пошатываясь, но стараясь быть галантным и бравым, поднялся с места и, покручивая ус, вперил в нее свои белесовато-голубые глаза. И в них уже не было прямоты и суровости морского волка, а сверкали плотоядные искры.

Бабичев откинулся назад всем своим полным и статным корпусом, расставил руки и сказал:

— Очаровательна, воздушна и сногсшибательна, как всегда. Но сегодня, Джульетточка, я вас должен предупредить — побольше простоты. Снимайте вашу шляпу... Вот так. Затем положите ваши ручки сюда.

Земский начальник положил ее руки к себе на плечи и закончил:

— Теперь хорошенько поцелуйте меня, ибо я именинник.

Та, которую звали Джульеттой, не смущаясь, звонко поцеловала Бабичева и затем, повернувшись на высоких французских каблуках, поздоровалась со всеми. Одинцов знал ее только по открытой сцене «Аркадии» и не мог не заметить, что вблизи, при дневном свете, она и старше, и дурнее, чем на подмостках. Но все же в ее лице была та раздражающая томность монахини, а в серых равнодушных глазах и строгом складе губ — та кажущаяся недоступность, которой она покоряла сердца молодых купцов и офицеров. И он сам невольно приподнялся с места и, пожимая протянутую руку Джульетты, назвал свою фамилию.

— Ах, душка-адвокат... очень приятно, — пошловатым тоном произнесла Джульетта, а на ее лице была прежняя строгость, и ее рот улыбался недоступно и холодно.

Между тем Бабичев стал на стул, заскрипевший под его полным телом, и громко заявил:

— Теперь все в сборе. Предлагаю на голосование: оставаться ли нам здесь или отдать себя в распоряжение нашему милей-тему, добрейшему начальнику дистанции, хозяину очаровательного парохода, стоящего под парами с утра и ожидающего нас, чтобы отплыть в некоторое волшебное царство?

— Браво! Шевели ногами! — сказал моряк.

— Пароход так пароход! — весело произнес инженер Жуков, ловко и изящно становясь вверх ногами посреди комнаты.

— А ты, судебная палата? — спросил Бабичев.

— Я ничего не имею против парохода, — как-то растерянно сказал Одинцов, только начавший приходить в себя от музыки горцев и появления Джульетты.

А студент с открытым «добролюбовским» лицом закончил с расстановкой:

— И я за волшебное царство. Квалифицированное большинство.

VI

По дороге на казенную пристань, сидя на извозчике рядом с инженером, отуманенный зноем и душным запахом пыли, татарских лавчонок и дынь, Одинцов испытывал приятное чувство душевной теплоты, без самоугрызения и крючкотворства.

— Послушай, Жуков! — говорил он инженеру, жонглировавшему палкой на спине у извозчика. — Я, кажется, начинаю входить во вкус. Там, должно быть, трактирные стены давят. А здесь хорошо... И, ей-богу, как будто все благополучно. Правду я говорю, извозчик?

Обернулось добродушное татарское лицо с маленькими смеющимися глазками:

— Гуляй, гуляй, барин, зачем не гуляй, хорошо гуляй, — заговорил извозчик скороговоркой, в которой Одинцову послышалось знакомое «тарам-барам».

Совершенно успокоенный, Одинцов начал оглядываться по сторонам. Как раз за спиной у него ухали на извозчике моряк Китнер и Джульетта. Вдали виднелась студенческая фуражка Гросса. Белый зонтик Джульетты весело сверкал на солнце, а у моряка был расстегнут китель, и кортик с белой костяной рукояткой громко стучал по крылу пролетки.

Когда выехали на Волгу, казенная пристань оказалась туг же, окрашенная в белоснежную краску, сияющая ярко начищенною медью перил и дверных ручек. Путейский пароход «Стрела» также блестел вычурными украшениями бортов, медными баками котла, обитыми в медь сходнями, и Одинцову этот блеск почему-то напомнил праздничное сияние вычищенных самоваров.

Съехались как-то сразу и тесной гурьбой спустились на пристань по широкому и покатому трапу. И было что-то общее, как показалось Одинцову, в упругом сопротивлении гибких досок трапа и стройной выправке двух матросов, выбежавших навстречу и ставших навытяжку у входа на палубу «Стрелы». Легкие синие рубахи с широкими белыми воротниками колебались от ветра и не могли скрыть округлостей здоровой и крепкой груди.

— Готов? — начальнически-громко спросил Китнер.

— Есть! — прозвучал отчетливо-согласный ответ обоих матросов.

— Шевели ногами!

Под влиянием чистого воздуха, влажного волжского ветра и даже некоторого гипноза этой матросской выправки Одинцов сам почувствовал бодрость, а вместе с нею к нему внезапно вернулась обычная нервная наблюдательность, способность подмечать детали. Но в то же время ему было как-то легко и весело. Моряк ходил по пристани, отдавал какие-то распоряжения, и то и дело слышалось его: «Молодцы! Шевели ногами!» И, несмотря на сумбурную неточность приказов, которые поминутно отменялись, на неровность походки и комическую бессмысленность белесовато-голубых глаз начальника, на умных лицах матросов была написана самая искренняя почтительность.

И это почему-то нравилось Одинцову, и он ловил себя на чувстве легкой зависти к моряку.

Блестела ярко начищенная медь; основательно и красиво построенная пристань непоколебимо противилась прибою волн; слышалось здоровое и бравое «есть!», и в этой казенной подтянутости Одинцов с удивлением не находил никакого контраста пьяному начальнику судоходной дистанции — напротив, чувствовал какой-то заботливый оплот, какую-то нормальную гарантию и защиту. В глазах старого штурмана, вышедшего на борт парохода и с любовною осторожностью подсаживавшего поочередно и начальника дистанции и гостей, светились искорки благодушного смеха. А в напускной, преувеличенной почтительности положительно было что-то похожее на бережную заботливость няньки.

На верхней палубе «Стрелы», под широким парусиновым тентом, был накрыт большой стол, а на нем стояла неизменная ваза со льдом и бутылки хереса, лимонада и нарзана. Аккуратно сложенные, лежали изогнутые стеклянные трубки, а в стороне со скромной улыбкой на хитром армянском лице переминался с ноги на ногу Карапет.

— Молодец! Шевели ногами! Ходы далши, знаком будышь! — крикнул ему моряк и, когда тот, раскланявшись во все стороны,