Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

ее приходу, обращался на «ты», как к старой и близкой знакомой, уговаривал немного погулять с ним. Она согласилась. В тот вечер они долго ходили возле березовой рощицы за клубом. Он что-то говорил, нескладное, несмешное, а она молчала.

«Я, может, просто мизантропка, — вяло думала она. — Может, я вообще не могу прощать людям слабости…»

Несколько раз Николай хотел ее обнять или поцеловать: крепко хватал рукой за шею и притягивал к себе. Она, уставшая и совсем опустошенная, отталкивалась от него и тихо говорила:

— Не надо, Коля. Не надо. Хорошо?

Он обиженно сопел.

Светила луна. Изредка покойно попискивала то ли мышь, то ли птичка. Тасе хотелось спать, и она повернула к общежитию. На опушке леса Николай сорвал цветок, весь серый в потемках, для чего-то понюхал, протянул его ей, спросил:

— Надо?

Тася взяла цветок, поблагодарила. Тогда он нарвал ей целую охапку их.

— Не знаю, — небрежно сказал он, — что девчата в цветах находят?

— Просто они красивые, — ответила Тася.

Цветы пахли по-осеннему, чуть уловимо и так, словно они излучали остатки тепла. Тасе вдруг стало немножко грустно. Но это длилось только миг, а потом прошло.

— Мы завтра увидимся? — спросил ее Николай, прощаясь.

— Не знаю, — сказала она и больше ничего не прибавила.

Дома она сразу же разделась и легла в постель. Ноги гудели и ныли, как будто она только что прошагала по меньшей мере сотню километров. Но сна не было. Она лежала, заложив руки за голову и, казалось, ни о чем не думала. Какие-то комнатные воздушные потоки донесли до нее запах цветов, брошенных на стол, и неожиданно снова стало грустно. Перед глазами возник Николай и эта грусть, и он, и цветы — все странно перемешалось в груди, и она подумала:

«А Николай, должно быть, славный. Только огрубел он здесь. И работа у него такая….»

И ей вдруг показалось совсем-совсем простым заставить его учиться, сделать культурным, обаятельным…

«Ведь он же любит меня», — подумала она.

Она в волнении встала, походила по комнате, машинально сунула в банку с водой цветы, снова легла. Мысли запрыгали, закрутились: то она решала сама заниматься с ним, чтобы он потом экстерном сдал экзамены, то подбирала какие-то курсы, и еще она мечтала о театре.

«Театр — каждую субботу».

Все пока было неопределенным, запутанным, но Тася, закрыв глаза, убежденно шептала себе, что бояться нечего и что теперь ее жизнь станет насыщенной, интересной.

Засыпая, она уже почему-то представляла Николая в смокинге, с белым платочком в нагрудном кармане. И он улыбался…

На другой день она пригласила его к себе в комнату. Был уже вечер. Тася показывала ему альбом с набором репродукций из Эрмитажа, объясняла картины, а он почти не слушал ее и все пытался погасить свет. А когда увидел «Союз земли и воды», то откровенно и коротко заржал. Тася захлопнула альбом.

— Тебе неинтересно слушать меня? — спросила она.

— Интересно, — сказал он и снова щелкнул выключателем настольной лампы. В потемках он поймал ее руку, вцепился за талию. Она вырвалась. Он опять поймал ее, схватил раскоряченными пальцами за грудь, сдавил. Было больно и противно. Тася отбежала к двери, распахнула ее.

— Иди домой. Ты невыносим, — глухо сказала она.

Николай не появлялся почти неделю. Потом пришел снова, пьяный, демонстративно держа в руке бутылку вина, и долго говорил о том, что-де она брезгует им, рабочим парнем.

— Я работяга! — несколько раз со странно обидной интонацией произнес он.

Ей стало жалко его. Она сказала:

— Коля, иди спи. Все будет хорошо.

Он вдруг грохнул об стол бутылкой яблочной наливки и стал уговаривать ее выпить с ним. Волосы у него растрепались, глаза блестели. Он был страшен. Она взяла стакан — он наполнил его. Она пригубила и хотела отставить, но он грубо сказал:

— Нет, все пей. Это же наливка. Специально…

Она хлебнула еще. Он подтолкнул ее локоть, хрипло рассмеялся. Зубы клацнули о стакан. Она поперхнулась, отставила стакан. Есть было нечего, кроме хлеба.

Он мял пальцами мякиш и смотрел на нее чуть-чуть исподлобья, в неприятном раздумье. Тася съежилась.

— Уйди, — сказала она.

Он вдруг надвинулся на нее, сгреб, впился холодными липкими губами в ее губы и повалил на кровать. Затрещало платье, ногтем он больно, до крови, поцарапал ей ногу. Она вывернулась, ударила его и, разъяренная, стала бить чем попало: туфлей, тарелкой, потом замахнулась бутылкой. Он струсил и попятился к двери.

— Духа чтоб твоего… ясно!

— Дура! — сказал он и вычурно выматерился…

Через три дня его автоколонна неожиданно уехала.

А в поселке вдруг пошли разговоры о том, что-де с уехавшими шоферами она целый месяц денно и нощно кутила, ходила по рукам. А один раз будто бы в своей комнате плясала перед ними на столе совершенно голая.

— Только туфли на высоком, а вся-вся — в чем мать родила…

IX

А поселок за лето заметно изменился, стало больше машин, шума, пыли на дорогах. К станции навезли горы железа. Почти на глазах отстроился двухэтажный каменный дом, за которым так и осталось потом гордое название «Восьмиквартирный», выросло несколько мшистых срубов, появилась целая колония грязно-зеленых вагонов, загнанных в специальные тупики. На окнах вагонов непривычно виделись тюлевые занавеси, из покатых крыш торчали гнутые-перегнутые железные трубы, чумазые ребятишки обжито играли в прятки под колесами.

— Было тихо, — монотонно бурчала как-то вечером Наташа, — а теперь жди пьянки, драки… Начнут привязываться…

Голос у нее был слабый, и Тася зачастую не могла понять, что она говорит.

— Кто привяжется? — переспрашивала она.

— Кто-кто… Вербованные. Вчера один залил шары — и ко мне: «Девушка, люблю…» Так я ему такую любовь!.. Не на таковскую, говорю, нарвался…

— А может, он на самом деле влюбился? — задумчиво улыбалась Тася.

— Нужна мне его любовь. Добра-то… Знаю я мужиков — все жеребцы.

Жили они сейчас вместе, так как Тася еще в начале учебного года уступила комнатку одной приезжей семье, но вдвоем им ничуть не было веселее, чем в одиночку. Наташа вечерами только и делала, что сотни раз и подолгу бессмысленно перекладывала в чемодане свой небогатый гардероб или молча вышивала фантастически уродливых зверушек в однообразно ржавых и серых тонах. По всем стенам были развешаны эти безобразные полузайцы-полумедведи. Два толстых асимметричных зверя украшали облезлое, страшно искажавшее изображение, зеркало, в которое Наташа никогда не смотрелась, разве лишь всего раз в тот день, когда у нее на скуле вызрел фурункул.

— Эх, Наташа, — говорила порой Тася. — Знала бы ты, как я хочу, чтобы поселок быстрее разросся! Чтобы приехали новые люди, молодежь,