Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

шумная, бесшабашная… Перетрясли бы поселок… Скучно ведь, Наташа…

Наташа недоуменно пожимала плечами, фыркала.

— Ну ходи на голове, если так надоело, — отвечала она.

Разговор у них почти никогда не получался: скажут две-три фразы и потом весь вечер молчат, копаются каждый в своем углу. Была в Наташе какая-то сжитость со своим одиночеством, уверенная спокойность, как у схимника.

«Так и снова захандрить недолго, — опасливо думала Тася. — Хорошо еще работы полно, а то бы…»

Школа сильно разрослась: стала восьмилетней, почти все классы разбили на группы «А» и «Б» и даже «В», а учителей не хватало, занимались по тридцать с лишним часов в неделю.

А Тася вела еще несколько кружков. Она понимала, что ее ребятишки многого не видели, не знали. Иногда задавали ей, на первый взгляд, совсем абсурдные вопросы:

— А какой величины термос?

— А как выпрыгнуть с эскалатора в метро?

А когда однажды за больным прилетел самолет, то почти во всей школе сорвались уроки. И Тасе было интересно слушать потом бурные обсуждения того, как «шевелятся» при взлете крылья, как пропеллер крутится вначале «туда-сюда», как втягивается шасси. И она старалась на кружках объяснить им все, нарисовать, показать. Ей часто вспоминалось, когда впервые в городе она долго присматривалась, как люди пьют воду из автоматов, а потом только, страшно волнуясь, решила подойти сама, но у нее почему-то ничего не получалось, и она бежала от автомата, не зная, куда деть от стыда глаза, а все, казалось, смеялись над ней, считали дурой.

«А мои малыши будут все-все знать», — думала она, и преждевременная гордость порой охватывала ее.

А с октября, помимо всего, ей еще пришлось вести и литературу в шестом классе вместо Оли: Оля вернулась с Кавказа с двухмесячным Вовочкой и сразу же ушла на весь год в отпуск. Тася несколько раз забегала к ней за планами, за программой. Оля заметно и хорошо пополнела, побелела и улыбалась, казалось, еще мягче и ласковее.

— Ой, Тасенька, — с воркованием говорила она, осыпая Вовочку поцелуями. — Как я люблю его, как люблю! В нем вся моя жизнь!.. Веришь, Петя даже ревнует…

Вовочка был пухленький, синеглазый, в маму, с розовым ротиком. Однажды всего на полчаса оставляла Оля Вовочку с Тасей, и эти полчаса запомнились Тасе на всю жизнь: Вовочка лежал у нее на руках, крохотный, тепленький, и засыпал. Но во дворе вдруг размычалась корова, и он от мычания вздрагивал, открывал глазки и с мольбой смотрел на Тасю, словно говорил:

— Я же маленький. Ты же видишь, как я мучусь?

И ей хотелось убить корову.

— Наташа, милая, — рассказывала она об этом вечером. — Какое, наверное, это счастье — быть матерью, а? Понимаешь, я ему так была нужна! Понимаешь, Наташа?!

— Ну, роди… — ехидно буркнула Наташа.

— И родила бы… А что мы живем, как деревяшки… Едим да спим. А кому это на земле нужно, что мы едим да спим? Людям? Нет. А нам зачем?.. Без радостей любви, без материнства — зачем?

— Дурочка. Ты, как шлюха, рассуждаешь.

— Почему?

— Почему-почему! Потому, что дети от мужа бывают. Вот.

— А ты, Наташа, разве не хочешь детей?

— Еще чего не хватало.

— Почему?

— А что хорошего? Вон их сколько, женщин, от родов умирают. А боли знаешь какие?!

— А ты знаешь?

— Наслушалась от баб, слава богу. А там еще пеленки всякие, да он орать будет…

— Эх ты, чурка!

— Сама ты чурка. Умная больно. А я, как могу, так и живу. И никто плохого про меня не скажет…

В последнее время у них часто происходили вот такие стычки. И Тася то ли от перегрузки на работе, то ли от этих разговоров стала плохо спать, приходила в школу разбитая, с головной болью.

Проницательная Кузьминична как-то навестила ее дома.

— Ну вот, так я и знала! — выкатив страшные, в белых ободках, глаза, раскричалась она. — Почему в вашей квартире семья?! Кто позволил?!

Тася объясняла, но Кузьминична ничего слышать не хотела.

— Да я душу вытрясу из директора карьера! Потому и учителей не хватает!..

В тот же вечер прибежал напуганный, с подрагивающей верхней губой домоуправ поселка. Он извинялся перед Тасей, сам переносил ее чемодан, а для семьи сразу же нашлась квартира.

— Ну? — грозно спрашивала на другой день Кузьминична.

— Я переехала, — отвечала ей Тася.

— Ну и хорошо… Эх вы, хлюпики! В облаках витаете… А в жизни надо землю под ногами чувствовать. Ясно?

— Ясно, — сказала Тася и тут же привычно подумала: «А для чего? Чтоб сытно есть? Чтоб иметь теплый угол? Только для этого… Нет, пусть уж лучше в облаках…»

Но неожиданно все переменилось в ее жизни.

X

Она встретила его седьмого ноября в столовой: забежала пообедать, а он сидел за столиком и смотрел в окно. Перед ним стояли полураспитая бутылка вина и тарелка с котлетой в рыжем застывшем соусе. Он ни на кого и ни на что в зале не обращал внимания и смотрел на улицу, словно был в вагоне-ресторане, а за окном мелькали манящие загадочные дали, где он не бывал еще никогда и, может быть, никогда-никогда не побывает. И оттого, наверное, ему было грустно и одиноко.

Тася села рядом с ним, потому что почти на всех столиках стояли перевернутые, ножками кверху, стулья, как при уборке. Он посмотрел на нее, помедлил, будто хотел спросить о чем-то, но потом снова отвернулся. На улице, совсем рядом со столовой, играла гармошка, но из-за большого сугроба за окном ничего не было видно.

В столовой было почти безлюдно: он и она и еще двое мужчин за соседним столиком. Он налил себе в стакан вина, но пить не стал. Вероятно, он был пьян: рука держала бутылку неуверенно, и вино проливалось. Повара включили радио. В Москве шла демонстрация. Гремела музыка, и по каким-то не совсем ясным признакам, а возможно, просто по памяти, представлялось, что там сейчас много-много нарядных людей и что там шумно, весело.

— Вы любите праздники? — вдруг спросил он Тасю и улыбнулся легкой, чуть смущенной улыбкой.

— Не знаю, — сказала Тася. — Кажется, люблю… хотя я никогда не задумывалась над этим.

Он помолчал, выпил, потом снова заговорил:

— А я вот не люблю праздников. Боюсь их… Работа задалживает нас, в ней лично о себе не задумываешься, а тут, честное слово, не знаешь, как собой распорядиться… И все кажется не так, неумело, где-то лучше празднуют…

Он странно робко, испытующе посмотрел на нее, точно боялся, что признание встретится смехом, потом, покраснев, встал и сказал:

— Извините, пожалуйста. Наболтал я