Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

сидели люди. Они хмуро, как на врага, смотрели на Бориса.

— Я сейчас… сейчас… — заторопился он.

Гроб с отцом стоял в соседнем помещении на специальном бетонном постаменте. Мать с Леной были тут. Мать молча лежала головой на груди отца, гладила его седые волнистые волосы. Лена придерживала ее за плечи, всхлипывала, уткнувшись в носовой платок. У изголовья гроба, потупившись, сгрудились физрук из его школы, физик и две Ленины сотрудницы.

Старушка забежала вперед Бориса, заговорила, как бы оправдываясь:

— Там у него на щеках чуть-чуть не пробрито… Ноя боялась, как бы не порезать… Но ничего, оно не бросается в глаза…

Борис так и не понял, зачем она это говорила ему…

Отец лежал как живой, чистый, благостный, спокойный, — каким бывал всегда. Мгновенная жалость к нему охватила Бориса, захотелось так же, как мать, упасть на его сложенные на груди руки и поплакать, — но старушка уже повела тех, кто ждал в приемном покое, куда-то в дальние комнаты…

— Надо выносить… — склонился Борис над матерью. — Другим место надо…

Шофер, физрук и физик взялись за гроб. Борис тоже взялся с ними, но вернувшаяся старушка отстранила его:

— Тебе нельзя. Что ты!.. Ты же сын его…

Бориса обдало суеверным страхом. Старушка попросила одного мужчину — из тех, кто ждал, — помочь им…

Что можно, что нельзя при похоронах, мучило Бориса потом до самых поминок…

Как выносить из морга — ногами или головой вперед? Это ведь не родная квартира… Надо ли закрывать за гробом дверь, а потом уже выходить остальным? Что выносить раньше — крышку или гроб? Как их, в каком порядке, ставить в машине? Можно ли при гробе курить?

Обо всем этом говорилось с ужасом, округляя глаза:

— Да ты что?! Разве так полагается?! Это же похороны!..

Страшно было, нарушив что-либо, накликать беду на себя, но еще хуже — оскорбить отца, память его…

Мать, в спешке наверное, оделась легко, в старенькое зимнее пальто, но непременно хотела ехать в кузове, с отцом: так вроде требовал обычай. Ее бы свалило еще до кладбища. Помогла старушка:

— Вы же пока не до могилы… До дома можно везти и так…

Отец лежал в открытом гробу, в одном костюме, с непокрытой головой, и никак не верилось, что он не чувствует холода…

Физрук сбегал к перекрестку и сумел поймать такси. На такси отправили домой мать, Лену и ее сотрудниц, а мужчины поехали в кузове: сели на корточки перед гробом, спрятались от ветра за памятником. В кабину не сел никто: уговаривали перебраться туда Бориса — намерзся, мол, и так сегодня, — но это выглядело бы противоестественно: он, сын покойного, в тепле, а они…

Физрук был молчаливый, его Борис мало знал и, честно сказать, относился к нему с тайной неприязнью: при нем ни Бориса, ни других мужчин в учительской словно не замечали.

— Владимир Степанович, а как бы нам передвинуть… — обращались только к нему. — Владимир Степанович, как бы нам донести…

Ходил он бодро, пружинистым шагом, как бы подчеркивая свою спортивную выправку, и женщины — а большинство их было незамужем — заметно любовались им. И он всегда, без сомнений и рассуждений, брался за все, о чем просили, и сюда, на помощь Борису, наверняка поехал без особых уговоров…

А физик был такой же, как и Борис, хотя и старше раза в два. Даже здесь, в морге, все оглядывался — как бы чего не сделать не так, ждал команды. Силенок у него не хватало: он все пытался, забравшись по велению шофера в кузов, сдвинуть в сторону памятник, чтобы установить удобнее гроб, но ничего у него не получалось, а когда влез в кузов Борис и начал помогать, то все отговаривал:

— Да не надо… не надо, Борис Андреевич… Мы сами…

Однако памятник они смогли сдвинуть только вдвоем.

Автобус, оркестранты и провожающие отца — учителя, Ленины сотрудницы, соседи — уже ждали их, стоя у подъезда. Вынесли табуретки: мать настояла, чтобы гроб сняли с машины и поставили у подъезда.

«Ногами к подъезду?.. Головой к подъезду?.. Хоть бы кто-нибудь написал правила похорон, что ли!..»

Один из оркестрантов подошел к Борису:

— Вы хозяин?

Оркестрант тихо, вполголоса и как бы смущаясь, попросил сразу же деньги и хотя бы одну бутылку водки.

— Губы к трубе примерзают…

Водку, оказалось, еще не покупали. Мать почти с ненавистью посмотрела на Лену, точно та сделала это умышленно.

— Да как же так?! Как же так! — схватилась она за сердце. — Что же вы вытворяете?.. Люди приедут с кладбища… Да и на кладбище полагается…

Спиртным начинали торговать с двух часов.

Борис попросил одну из Лениных сотрудниц, чтобы она закупила водку, взяла потом такси — и несколько бутылок привезла на кладбище.

— Сколько? — спросила сотрудница.

— Ну… три… пять… я не знаю, — забормотал Борис. Он и в этом боялся нарушить какой-нибудь древний порядок. — Шоферу, оркестрантам… ну и еще кто пожелает там… на кладбище… В общем, пять…

Пока он распоряжался, гроб сняли с кузова, установили на табуретки, оркестр громко заиграл. Бориса оттеснили. Он вспомнил, что мать собиралась ехать в кузове, и побежал домой за одеждой: надел на себя два свитера, поверх пальто, натянул брезентовый плащ, а для матери взял отцову шубу и ее толстую шаль.

Гроб уже погрузили на машину, поставили рядом с ним две табуретки — для Бориса и матери. Физик тоже забрался в кузов, и ему подали третью табуретку. Борис снял с себя, для физика, плащ, но тот засовестился, отказался, и плащ так и пролежал на памятнике…

Люди расселись в автобусе. Ждали только физрука: оказалось, что никто не подумал ни о гвоздях, ни о молотке, ни о веревках, ни о лопатах. Лопата нашлась всего одна, у шофера автобуса, да и та с коротким черенком.

«Растяпа!..» — проклинал себя Борис.

Пошел снег. Он жутко оседал в глубоко запавшие глазницы отца и не таял. Глаза были как бельмы. Борис сдул снег и попросил физика помочь прикрыть гроб. Отца не стало видно, и мать точно очнулась, спохватилась: еще утром, по справке, был куплен Алексеевной полотенечный материал, — специально, чтобы опускать гроб в могилу, — и Борис побежал домой еще раз. Лифт отключили — боялись, наверное, что покойного будут поднимать наверх, — и, спустившись, Борис дышал, как загнанный…

Шофер потребовал, чтобы он сел в кабину:

— Куда я без тебя поеду? На деревню к дедушке?

Борис, ища поддержки, посмотрел на мать, но она ничего не сказала — и он всю дорогу до кладбища