Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

— Понятно, понятно, — все еще улыбаясь и зябко поеживаясь, прервал его парень. — Садись-ка лучше в машину, а то продирает…

В машине было тепло, уютно, тихо играл магнитофон. На заднем сиденье валялся «дипломат» и какая-то толстая мудрая книга, красивая, с золотым тиснением.

— Мороз-то видишь какой, — кивнул парень за дверцу. — Кто возьмется копать?

Борис промолчал.

По тому, что парень не отказал сразу, а пригласил сесть в машину, он чувствовал, что могила будет, надо только со всем соглашаться, не спорить.

— Сам бы ты стал по такой погоде долбить землю? — парень насмешливо посмотрел на него.

Борис снова заставил себя промолчать. Да и что бы он мог ответить? Его хоть озолоти, он бы никогда не сумел заниматься таким делом. Было в кладбищенской работе что-то отталкивающее, жуткое: в этом, что ли, обязательном, неизбежном равнодушии к покойному, в равнодушии к окружающим крестам, оградкам, к самому стоянию там, в могиле, где к вечеру, наверно, ляжет гроб, — знать об этом, помнить потом, всегда…

— В общем, сотняга, — неожиданно четко сказал парень. — И будет прямо у дороги.

Борис не успел даже сообразить, что это значит — «сотняга»: понял только, что все, решено, и почти машинально кивнул.

— Тогда обожди, я сейчас…

Парень решительным жестом попросил Бориса выйти из машины, вылез сам и пошагал в будку.

Только тут, на улице, до Бориса дошло, что такое «сотняга». Вчера он снял с книжки почти все свои сбережения и теперь вот, за два дня всего, спускал их без малого до рубля… Он чуть было не бросился вдогонку за парнем — отказаться, высказать ему все: «Наживаться на покойном?! На горе людском?!»

Но уже через минуту ему стало стыдно перед отцом — точно тот был живой: торговаться, скупиться из-за могилы! Не заработал он, что ли, на нее?..

Парень выглянул из будки и поманил Бориса внутрь.

— Зайди запишись, — сказал он. — И айда.

Парень был уже в брезентовой робе, в черном башлыке, крыльями прикрывавшем шею и плечи.

«Это чтобы земля могильная за ворот не сыпалась», — подумал Борис.

А еще на парне был фартук, длинный, жесткий, как у горнового.

«А это зачем?» — почему-то пытался разгадать он — и возникали невнятные, ужасающие его, догадки…

Отца записали в амбарную книгу. У того, кто записывал, руки были грязные, в саже, и сажа отпечатывалась на всех графах. Какое-то демонстративное неуважение к покойным виделось в этом, но протестовать Борис не решился.

Под датой «28.XII» отец значится не первым, однако место ему все же нашлось, а люди еще подходили и подходили. Тот, кто записывал, при каждом новом очереднике хватался за голову в малахае и протяжно, закатывая глаза, ахал.

«А у меня, слава богу, все пока нормально», — смирял себя Борис со всем — с этой грязной записью, с морозом, с затребованной «сотнягой».

Он шел в потемках за парнем между оградок, увязая местами по колено в снег, спотыкаясь обо что-то, и все пытался запомнить дорогу: вглядывался в очертания памятников, примечал деревья — тонкие, толстые, со сломанными ветками, — но потом, остановившись один раз и оглянувшись на стеной, как в зоопарке, сомкнувшиеся за ним решетки оградок, понял, что вряд ли сумеет выбраться отсюда сам.

— Так я после и не найду могилу!.. — догнал он парня. — Все одно и то же, одно и то же… Хоть зарубки делай…

Парень остановился — перестал ухать коленями в закоченевший, висевший панцирем фартук, — засмеялся, погладил свою бородку: — Ничего. Я выведу тебя на главную линию. У линии могила будет, чуешь? За такую могилу дерутся… а ты как будто и недоволен даже, а?

Крутнувшись, прочертив в снегу фартуком дугу, он по-свойски похлопал Бориса по плечу и подмигнул. Борис натянуто — в знак благодарности — улыбнулся ему. Он никак не мог преодолеть своего отношения к парню — и боялся, как бы тот не заметил этого.

— Где работаешь-то? — спросил парень, пошагав между оградок дальше.

— Учителем, — поспешил ответить Борис.

— Да… а? А в какой школе?

Борис снова, поймав себя на этом, ответил поспешно, угодливо.

— У-у-у! — артистично развел руки парень. — Совсем родня. У меня ведь дочка там у вас учится. У Марии Ивановны… Знаешь такую?

— Да, да, да, — почему-то действительно обрадовался Борис.

Это точно становилось гарантией, заверением, что теперь-то уж парень не обманет, не подведет.

— Хорошая, очень хорошая учительница… — явно стараясь, чтобы парень уловил его искренность, сказал Борис. Он хотел еще добавить и то, что работает с ней давно, с первого своего дня в школе, — но остановил себя.

Ему вдруг все стало противно: и он сам, с этим своим заискиванием, униженным лепетом, и этот парень, в словах которого так и сквозило: вот и я, несмотря на всесилие, такой же, как и ты, обыкновенный, что ничто человеческое мне не чуждо…

Противно было и то, как взял парень деньги, — спокойно, равнодушно, не пересчитывая, — и не сунул их, поозиравшись, тотчас же в карман, а постоял, похлопал пачкой по брезентовой рукавице.

«А может, все так и надо… все нормально, законно… — думал Борис. — Ведь не стесняется же он, не скрывается…»

Могила действительно была на удобном месте — у дороги, на пригорочке.

— Запомни фамилию, кто рядом будет, — посоветовал парень и посветил фонариком на соседнюю пирамидку. Борис увидел фотографию какого-то старичка («Отцов сосед теперь будет навеки», — промелькнула у него мысль) и прочитал: Килейкин Иван Митрофанович.

«И я еще брюзжу! — отругал он себя. — Я бы и это не сумел сообразить — шарашился бы потом по кладбищу…»

— Ну, назад? — спросил парень. — Запомнил? Доволен?

Борис кивнул. Как бы то ни было, а могила уже имелась. И сюда не требовалось наведываться проверочно: загружайся хоть сейчас в морге — и прямо к яме, без остановок.

— А никто тут до нас не займет могилу?

— Не займет, не займет, — успокоил парень.

— А может, кого-нибудь прислать караулить?

Парень, кажется, обиделся.

— Мы же порядочные люди, — насупился он. — Сказал твоя — значит, твоя!..

У Бориса не сходились от мороза губы, когда он появился дома. Он зачем-то силился сказать «тпру!» и улыбался. Мать встревоженно смотрела на него.

— Все хорошо, мама, — обнял он ее за плечи. — Я обо всем договорился.

Мать заплакала — и он будто опомнился.

— Это знаешь как непросто… — пробормотал он.

Мать отстранилась от него и молча ушла в спальню.

— Попей хоть чаю, — шепотом, косясь на дверь спальни, сказала Лена. — Ты уже второй день голодный…

Лена с матерью, наверное, опять поссорилась. Лена не спала всю ночь: