Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

шапку, взяла из-под стола топорик и, завернув мясо в газету, направилась к двери.

— Я порублю его тебе… потом… — попробовал остановить ее Борис. — Вот немного отдышусь…

— Отдышись, — ответила Лена. — Я справлюсь…

Тогда он отобрал у нее мясо и топорик и спустился на улицу. Мясо звенело от ударов, как железное, и крошки разлетались во все стороны. У подъезда лампочки не было — светили только окна, — и Борис сумел собрать едва ли половину кусочков.

Этого мяса Лене показалось мало, и она попросила разрубить еще один кусок, потом еще.

«Она же делает это ради меня… ради моего отца…» — старался Борис оправдать перед собой Лену и, казалось, из последних сил тюкал по неподатливым хребтинам и ребрам…

Матери вроде бы стало лучше. Она поднялась, умылась в ванной и, выйдя на кухню, кивнув Лене, снова решительно заявила Борису, что надо ехать в морг и получать отца.

— Мама… но ведь его не вскрывали… — начал было объяснять Борис. — Понимаешь, мама?

— А его и не надо вскрывать!.. — она останавливалась взглядом на кусках мяса, лежавших на столе, и, подрожав губами, упрямо повторяла: — Не надо, не надо…

Борис отгораживал стол от нее.

— И все равно, наверное, нельзя…

— Можно, если захотеть! — распалялась она. — Да ты понимаешь или нет, что значит не провести эту последнюю ночь с тем, с кем столько прожито, разделено радостей, горя?! Посидеть, повспоминать, о себе подумать…

— Ну даже если все будет хорошо… — холодел он от мысли, что придется, вероятно, снова ехать в морг, — если все будет хорошо, то как мы занесем его сюда, на седьмой этаж?

— Занесем! — отметала мать его доводы. — Людей не найдем — сами управимся. Трое же небось…

Она посмотрела на Лену — но Лена с сомнением качнула головой.

— Господи, до чего же вы все черствые! — запричитала мать. — Черствые и бездушные! Как можно так жить? А он ведь, Лен, тебя любил, всегда заступался за тебя… А ты вот так легко… как старый шкаф выбросить…

— Александра Прокофьевна, послушайте!.. — поджала губы Лена, ей, видно, трудно было сдерживаться: столько моталась с утра — и вот… — Александра Прокофьевна, — все же мягче продолжила она. — О чем вы говорите? Разве об этом речь? Просто никто не заносит сейчас… по нашим-то подъездам…

Но мать уже ничего не слышала.

— Боже мой, боже мой! — закатывала она глаза. — Дожились, докатились… Да когда же еще и отрешиться от суеты, вспомнить, откуда мы, кто мы и что нас ждет… Люди мы в конце концов или не люди, железяки какие-нибудь, а?

Мать собрала отцову одежду в белую простыню, оделась. Борис тоже стал одеваться. Он просто валился с ног, но удержать мать было невозможно.

Лена посоветовала сунуть узел с бельем в портфель.

— Так будет приличнее, — сказала она.

Мать с вызовом взглянула на нее и, точно готовая отбиваться, судорожно прижала узел к груди…

Троллейбусы уже ходили редко. К ночи усилился мороз — осел на землю плотной леденящей пеленой. Бориса трясло — не то от нервного напряжения, не то от холода.

«Еще откажутся завтра по такому морозу копать могилу!» — внезапно промелькнула у него мысль.

Он поворачивал лицо и к северу, и к востоку — навстречу легкому ветерку, снимал с рук перчатки — проверял, настолько ли уж мороз силен.

«Не может такого быть, чтобы не копали, — успокаивал он себя. — Жизнь ведь не останавливается в мороз…»

Мать его проблем, кажется, не понимала, точнее, она, возможно, считала, что все делается само собой или кем-то — как раньше, при церкви, или как где-нибудь за границей, по кино: она прижимала узел к груди, будто б обнимала отца и, думая, вероятно, о встрече с ним, с застывшими в уголках глаз слезами неотрывно смотрела на дорогу, туда, куда повезет их троллейбус…

На остановку неожиданно заскочило такси. Таксист спешил в гараж, но Борис пообещал оплату вдвойне — и тот, с усмешкой оглядев их съежившиеся фигуры, сжалился. Борис готов был предложить тройную оплату, какую угодно, если бы таксист заупрямился.

Мать, по-прежнему неотрывно глядя перед собой, всю дорогу молчала. Борис вдруг подумал, что если сегодня еще и с ней что-нибудь случится, то вторых похорон он уже не вынесет. Ему даже жутко стало за себя, за свои мысли…

— Мама… мамочка… — порывисто обнял он мать за сухие плечи. — Ну что ты… ну не сиди так, расслабься хоть чуть-чуть…

Но она точно окаменела: не придвинулась, не прижалась к нему…

Морг, как и предполагал Борис, оказался запертым — на большой висячий замок. Ни над входной дверью, ни внутри помещения света не было.

— Стучись, — сказала мать.

Борис застучал. Стук глухо и далеко отдавался в морозном воздухе. Где-то скрипели по снегу шаги, после стука шаги стихли, потом заскрипели снова, а когда Борис, под взглядом матери, постучал еще раз — еще раз робко стихли и шаги.

— Пойдем, мама, отсюда, — взял Борис мать под руку. — Ты же видишь, поздно.

Мать пошла, но шагала она как-то странно — упираясь каблуками сапог, противясь ему. Потом все же остановилась, освободилась от его рук.

— Где-то же у них есть тут начальство, так?! — потребовала она от Бориса. — Надо дойти до него, заставить все сделать как полагается…

Борис нерешительно сказал, что морг, возможно, подчиняется больнице, — и мать, ничего не ответив ему, покарабкалась через комья земли у траншеи — к приемному покою. Она выбралась на переброшенные через траншею трубы и, спотыкаясь и покачивясь, пошла по ним. Борис, догнав ее, широко расставил для подстраховки руки…

Сестра в приемном покое больницы ничего не могла понять из слов матери.

— Самый близкий… дорогой… Тридцать восемь лет… Ни одела, ни причесала… Тонул из-за меня… кровь отдавал…

Борис стоял пунцовый от ее бессвязных и униженных бормотаний.

— Чего вы хотите? — перебила сестра.

— Чего хочу? — мать оторопело посмотрела на нее. — Так я и говорю — получить его…

Сестра наконец уловила, о чем шла речь.

— Вы в своем уме? — фыркнула она. — Кто же вам ночью выдавать будет? Да и вскрывали ли его?..

Бориса задел тон сестры, но он, в общем-то, и предчувствовал, что так должно было закончиться.

Однако мать возмутилась:

— Как вы смеете так разговаривать?! Кто вам дал такое право?.. Пригласите сюда самого главного!..

— Никого я приглашать не буду! — отрубила сестра. — Ненормальная какая-то…

Сестра, с грохотом двинув стулом, на котором сидела, вышла из приемного покоя.

Мать ринулась было за ней, подергала низенькую дверцу у барьера, пробежалась вдоль него, но Борису удалось удержать ее.

— Мама… да