Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

опомнись ты, оглянись кругом. Те времена, когда боялись начальства, давно прошли… Никому ты сейчас ничего не докажешь… тебя же и обвинят. Скажут: орала тут, мешала работать, а тебе-де вежливо все разъяснили…

У матери снова, кажется, что-то случилось с сердцем — она беспомощно попятилась к стоявшим у стены стульям, выставив за спину руки, шаря, отыскивая ими опору…

Они вернулись домой уже в первом часу ночи. Лена приготовила комнату к приему гроба: занавесила все зеркала, сняла со стола скатерть — и поставила голый стол посреди комнаты. Ей, слава богу, хватило такта ни о чем не спросить, и мать только молча взглянула на все эти приготовления и прошла в спальню…

Борис с Леной остались ночевать у нее. На кухне варилось и жарилось мясо, стоял чад. У Лены лоснилось и казалось распухшим лицо, глаза покраснели, ввалились.

— Давай, наверное, отдыхать, — хотел уложить ее Борис.

Но она отказалась.

— Мне сегодня надо обязательно разделаться с мясом…

С мясом, наверное, можно было бы разделываться и завтра, до обеда, но он видел: Лена, обиженная матерью, теперь будто крест несла…

Он тоже не лег — взялся чистить лук, мыть изюм для кутьи — но глаза просто слипались: падал нож, гремела в раковине, без конца задеваемая им, кастрюля, половина изюма оказалась в очистках.

Лена наконец прогнала его.

— Я тоже скоро, — пообещала она. — Спи спокойно, не мучайся…

Он прошел в большую комнату, устроился на диване, повернувшись лицом к спинке и укутавшись с головой в одеяло, чтобы ничто не мешало, но сон вдруг пропал.

«Это же диван папы! — неожиданно подумалось ему. — Он спал на нем… Это под его телом продавился он местами…»

Борис не раз лежал тут, но никогда не обращал внимания на то, что диван так приноровился к отцу. Было ощущение, что он вторгался во что-то запретное, нарушал какое-то нерасторжимое единство. Еще позавчера утром отец слышал пружины дивана, чувствовал морозный запах простыней. А сейчас в нем, в отце, даже памяти об этом не сохранилось. Отца сейчас не было вообще.

«Как же так — нет вообще?.. Как?!..»

Для сознания это оказывалось тупиком…

Борис зажмуривался, ужасал себя завтрашними хлопотами, для которых ему нужно было быть здоровым, выспавшимся, но мысли опять, незаметно, возвращались к этому тупику.

Однажды он видел странный, очень поразивший его сон: пустыня, саккара — раскаленный песок и душное нагромождение серых камней, — а среди камней львица, разъяренная, вздыбившаяся перед ним.

«Это смерть!» — задохнулся он в ужасе.

И в то же время он успел подумать, что львица самое большое через час догложет его, сожрет всего: мозг, мускулы, те мускулы, которые он тогда особенно остро ощущал живыми, подчиняющимися ему…

«А потом они станут просто мясом, что ли?.. — терзался он во сне. — Я ведь буду там, в ее нутре, буду обволакиваться ее слюной, соками — и мне будет все равно? Мне — без жизни? Что это такое: я — без жизни? А куда, как, в какой форме уйдет она из меня? Где останется? И останется ли?..»

Запомнилось еще, что он как бы отстраненно видел потом: она, львица, сытая, умиротворенно мурлыкая, лежит в тени каменного нагромождения, а молодые львята жадно сосут ее. Львята отрываются от сосков, смотрят на него — и мордашки у них потешные, озорные…

Сон все-таки временами накатывал, наверное, на него: он видел вдруг отца, улыбающегося, в яркий солнечный день, возле магазина сельпо.

«Интересно, — думал он. — Почему именно там, у магазина сельпо? Ведь ничего особенного в тот день не случилось… Почему?»

Отец что-то говорил, шевелил губами. Он как бы все еще жил. Борис, даже замерев, ждал: сейчас вот отец вразвалочку шагнет, погладит своей шершавой ладонью…

«Но его же нет, нет!» — вздрагивал он…

И он снова, помимо воли, оказывался у того же тупика…

«Нет рядом и никогда не будет? Это? Но ведь не было же его в нашем городе годами, а снился он спокойно, без боли — почему сейчас, когда я расстался с ним всего двое суток назад, живым — мертвым ведь я его не видел! — почему сейчас все по-другому?.. Может быть, идут от папы какие-то импульсы, как инфракрасные лучи, которые мы не видим, но которые как-то действуют на нас, а?..»

Отец перебрался сюда, в этот город, три года назад только ради того, как говорил он, чтобы «родные руки закрыли глаза», чтобы попрощаться, передать напутственное слово — туда, в будущность, в беспредельную глубь веков. Ему непременно хотелось так: «Я умру — накажу тебе, ты будешь умирать — накажи своим детям: вот, мол, дед наказывал… А они чтоб потом своим: прадед ваш завещал…»

В этом, в таком проявлении, было, наверное, все его тщеславие, которое Борис никогда и не подозревал в нем.

Отец умер — и ни прощального слова, ни напутствия, и чужие равнодушные люди прикрыли ему глаза. Осталась ли в исчезнувшей куда-то отцовой жизни память о них? И что от того, что он умер один, мучаясь от сознания, что никого нет рядом? Осталась душа с мучением этим? Или сейчас все равно? Или сейчас это его мучение как-то передалось им, живым? Там ведь, за пределами, неважно: как прожил, как умер? Или важно? Кто знает, кто скажет?..

Почему всегда кажется, что потом, там, за смертью, спохватишься, а поправить уже ничего нельзя? Или спохватишься, будешь биться именно в последний миг? И что? Какой-то миг понимания, что была дарована тебе жизнь — познать ее всю, прочувствовать, задание тебе было дано такое от некоего вечного и вездесущего — а ты прятался от жизни, боялся ее?.. Потом, в громадной тьме веков, такой возможности у тебя больше не будет… Значит, иди, куда ведут тебя твои желания, побуждения? В этом твоя программа, да? А ты вот порой смирял себя, свои порывы… Боялся, что будет трудно, что будут враги? Ну и что? Зато бы ты делал то, что требовала от тебя бьющаяся в тебе жизнь…

Мысли у него были обрывочные, запутанные. Некоторые даже внятно не доходили до сознания, хоть он вроде бы понимал их, чувствовал.

«Да, да, мама права, — думал он. — Посидеть бы ночь рядом с папой… Сколько всего вдруг прорывается, сколько всего наболело… Но некогда, некогда… Господи! Есть ведь где-то службы всякие… чтобы в этот печальный день именно печалиться, а не проклинать все и всех… А мы вот даже у себя дома, родные, легли с обидой… Смерть папы точно разъединила, а не объединила