Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

ночью на побег, в мир, в одном зипуне и с краюхой хлеба за пазухой. Отец даже матери ничего не говорил об этом: так и жил, вероятно, под вечным страхом разоблачения. Хоть и строил по вербовке комсомольский город, потом прошел войну — а все равно после забрался сюда, в глухомань, точно укрылся.

А мать, в путину, в кетовую, по гудку котельной, проклиная все на свете, умотанная, бросив нас в холодной и голодной избе, бежала к рыбзаводу на обработку кеты. И баб собирала она, стучала по дороге в окна, как по тревоге поднимала. Она в молодости была комсомолкой и где-то у себя на Волге сама занималась раскулачиванием. Может, поэтому отец и не очень раскрывался перед ней, хотя, кажется, они любили друг друга и поженились на стройке, в городе, как передовики, заметные люди. И это уже без меня, когда я уже работал после института, разыскала отца его сестра, и все раскрылось, и отец узнал о трагедии: там, на севере, на голом, продуваемом ветрами месте, у замерзшей реки, почти все родные тогда же, в первую зиму, и погибли.

Времена уже были другие, но мать, рассказав мне об этом при встрече, в отпуск мой, все виновато опускала глаза и говорила:

— Вот ведь он у нас какой, отец-то… Ты уж, сынок, прости его… Он, в общем-то, хороший был… Я ничего такого за ним не замечала…

Холодно и трудно рассветало. Но ветер становился еще свирепее и все выгонял и выгонял откуда-то из-за наших сопок, из-за дома, грязные и набрякшие тучи. За домом, на склоне, у раскорчеванного огорода стоял крепкий дуб, обвитый лимонником, и у этого дуба вдруг, точно раздавленного тучами, с протяжным и трудным скрипом, тяжело отвалился целый кряж, что страшно перепугало мать, — как некое знамение; что ли.

Отец собрал в лодку обломки весла и, не глядя на меня, покудлатив мне голову: — Спи… куда тут сегодня… — а я тоже так воспитанный, как и они, настроенный еще с вечера на непременный покос, уже стоял наготове, даже обутый в баретки, — пошагал вдоль берега, к центру поселка. Мать не отставала от него, боясь, наверное, что он столкнет в воду какую-нибудь другую лодку — а их имели все, так как наш рыболовецкий поселок растянулся вдоль реки, под сопками, и без лодки тут, конечно же, делать было нечего…

Я, честно сказать, обрадовался шторму: мы могли спокойно строить свою электростанцию. Запруда у нас к тому времени почти обозначилась, мы даже стали уже собирать клепки на лопасти для турбин, но все боялись, что не успеем до осени, до школы, дать ток — и вдруг такая удача, на целый день.

Я наскоро, из крынки, выпил холодное, с толстым слоем сливок, молоко, приготовленное для нас с отцом, для покоса, схватил кусок хлеба, чтобы уж больше до вечера не забегать домой, и помчался за ребятами.

Плохая погода — это было самое замечательное время для нас. Мало того, что не заставляли в тот день работать: тогда просто сами матери выгоняли нас на улицу. Жили тесно, ребятишек у всех было полно, сойдись мы, к примеру, кучей у нас — руки у матери, по ее словам, прямо-таки отваливались от подзатыльников. И еще, главное, в такую погоду уносились мы из дома с чистой совестью — не отлынивали ведь от чего-нибудь, не мучались, что по возвращении грядет неминуемая порка.

Запруда строилась ниже пещеры — и камни на дамбу мы катали вниз из отвала. Когда люди проходили пещеру — а точнее сказать, штольню, — никто не знал, и зачем — не знали. Говорили, что вроде бы из-за золота. И действительно: и слева, и справа по стенам штольни тянулись жилы с тускло поблескивающими желтыми вкраплинами. Вовка Урядов, начитанный больше всех нас — у него даже дома, на этажерке, в комнате матери, бухгалтерши, стояло штук пять собственных, небиблиотечных книг, — сказал нам, как обычно, уверенно и чуть снисходительно:

— Это не золото, а пирит. Железо, по-нашему.

В его словах, как ни странно, всегда сомневались, а тут, к тому же, все знали, не раз видели своими глазами, какого цвета железо.

— Враки, — естественно, не согласились с ним.

Но я поддержал Вовку:

— Золото бы так не оставили. А то бери, сколько хочешь, наколупывай. Никто не охраняет.

И мой довод оказался убедительным.

Я был авторитетом. Возможно, потому, что считался справедливым и обязательным. Помню, как-то раз Арьку Яковлева, маленького, пакостливого, Вовка Урядов не пустил к себе: мать Вовкина купила микроскоп, и мы со всего поселка сбежались к ним во двор смотреть увеличенной дохлую муху — и только Арька один, побитый и жалкий, остался за штакетником.

— И не лезь даже! — погрозил ему кулаком Вовка.

А я тогда сказал:

— В таком случае, мы тоже смотреть не будем.

Я был уверен, что следом за мной уйдут и Афонька Колотушкин, и Бельды Ваня, и кое-кто еще. Может быть, все.

— Но он же разломал наш шалаш, украл копилку! — возмутился Вовка.

— Ну и что? — возразил я. — Мы же дали ему как следует за это?

Мы ушли — как ни хотелось нам посмотреть на пучеглазую мушиную морду, о которой взахлеб и с заманчивыми подробностями рассказывал Вовка, и как Вовка ни звал нас тогда же обратно.

— Молодцы. Правильно поступили, — похвалил нас мой отец.

Отец всегда очень хорошо понимал меня.

Однажды мы с ним поехали за дровами — за сухостоем, далеко, в Кривую протоку. Поднял он меня, хоть мы и не договаривались, рано, чтобы успеть к вечеру вернуться. Греб сам, а я, понурый, сидел на корме, рулил.

— Что с тобой? — спросил отец, приглядевшись ко мне. — Не выспался?

— У Афоньки завтра переэкзаменовка, — ответил я. — Я обещал ему помочь, позаниматься с ним…

Времени до зимы было в обрез: еще предстояло перевозить сено, копать картошку. Но отец сказал:

— Раз обещал, то о чем речь?

И он повернул лодку назад, хотя мы добрались уже почти до той стороны.

— Хуже этого, сынок, ничего нет на свете: когда пообещал, а не сделал…

Это понимание обязательности как качества главнейшего, самой высшей нравственной категории, так и осталось потом со мной на всю жизнь.

С Афонькой мы дружили. Он во всем полагался на меня и первым откликался на любую мою затею. Даже на нанайское кладбище пошел ночевать со мной — как раз после похорон страшного шамана Коробочки. Я шел тогда первым, вечером еще, засветло, и мне вдруг показалось, что гроб