Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

— А нам заплатят? — ткнул меня в бок Толька Володин.

Я спросил.

— А…а! Так твою перетак! — обозлившись вконец, замахал руками и затопал Силкин. — Нашел время для торговли!.. Заплатят, заплатят, только давай поживее!..

Мы ринулись к трапу наперегонки.

Собственных денег никогда и ни у кого не было. Даже на редкие кинофильмы, которые привозили в поселок, нам денег не давали, не принято было такое, и мы пробивались на них бесплатно: дежурили за это по очереди возле уличного движка, перематывали ленты, подносили киномеханику коробки. А добрый киномеханик и сам нередко со второй или третьей части пропускал нас, продрогших, в зал — на пол перед первыми рядами.

Мы набились в кубрик битком. С палубы нас прогнали: катер зарывался в волну, проныривал под ней, вылезал на гребень снова, провисал, опять ухался, будто нырял, в волну. Раза два он ложился на борт так, что думали — все, перевернется. Настроение у нас было боевое, мы пели: — Врагу не сдается наш гордый «Варяг»… Но когда катер резким броском разворачивало вдоль волны и всех нас бросало к одному боку, песня невольно обрывалась, замирала, как бы мы ни хорохорились друг перед другом.

У горловины катер ткнулся далеко от берега в песчаную отмель, которая то скрывалась вся под очередным валом, то резко обнажалась, темнея и уплотняясь прямо на глазах. Мы, вслед за моим отцом, стали спрыгивать прямо с борта в воду. Вода, к счастью, спала и нам было, в основном, по колени. Много бревен уже застряло перед перекатом, вздыбилось, взгромоздилось друг на дружку, но те, которые выворачивались к самой горловине, неслись к реке с большой скоростью, точно торпеды. На отмели они порой застревали. Но налетала новая волна, поднимала их — и несла дальше. Черные лоснящиеся бревна, как гигантские морские рыбины, уже ныряли-кувыркались далеко в волнах реки. За ними, сгрузив нас, тотчас же погнался катер.

Почти все мужское население поселка — а мужчин в те годы, после войны, оставалось раз-два и обчелся — свезли на эту сторону. Взрослые старались перехватить бревна раньше, на подступах к горловине, всаживали в них багры, будто гарпуны, и тянули на веревках к заводи. Наше, ребячье, дело состояло в том, чтобы переправить эти бревна в самое затишье: там дядя Вася скобами приколачивал их к длинному тросу. Бревно и в заводи все еще крутилось, вырывалось из рук, точно переполненное энергией. Мы зажимали его между ног, как бока коня, налегали на него грудью, пока дядя Вася приноравливался к нему со скобой, — и только тогда оно, прихваченное, как взнузданное, дернувшись на тросу, стихало, успокаивалось.

Даже Вовка Урядов носился со всеми по заводи, высоко задирая над волнами ноги, и ловил бревна одной рукой.

— Уже пять! — кричал он мне, поднимая над головой растопыренные пальцы.

Мальчишки побольше вначале хотели помогать взрослым на самой горловине, но даже Афоньку поднятое бревно сбило с ног, подмяло под себя, и он, перепуганный, хоть и стараясь не подать вида, перебежал к нам.

Только дылдастые братья Володины остались у горловины.

— Мы со взрослыми, смотри! — несколько раз предупреждал меня Толька.

Взрослым, конечно же, должны были заплатить посущественнее — и мы завидовали Володиным…

После обеда разошелся дождь — все сильнее и сильнее, — ветер стал стихать, и нас на катере отвезли домой…

Вечером, дома, я передал отцу ведомость: кто и сколько бревен поймал. Меньше всех, естественно, оказалось у Вовки Урядова.

— Но у него сломанная рука! Он не лодырь — и ему надо как всем! — настаивал я на справедливости перед отцом.

А больше всех назвали бревен братья Володины — чуть ли не столько, сколько у нас вместе взятых. Дело было явно нечистое, они, видимо, и сами понимали это — к тому же сплот ведь всегда можно пересчитать— и потому божились:

— Многие бревна мы ловили по нескольку раз, ей-богу: поймаешь, затолкаешь в заводь — а его снова выносит. Но это же все равно бревно! И пусть платят!

Отец как-то невнимательно посмотрел список, отложил его на кухонный стол, потом посадил меня к себе на колени, обнял.

— Это же была, сынок, стихия? — полувопросительно сказал он. — Понимаешь, стихия, а?

— Ну и что? — почуяв неладное, напрягся я.

— Как, ну и что?.. Вот пожар, например… Люди носят воду, льют. Да все бегом… И никто же не просит за это деньги… Так?

Я вырвался из его рук, встал перед ним.

— А как же быть с ребятами? Я их позвал! Ведь вы же с дядь Гришей Силкиным обещали!

Такого предательства я от отца не ожидал. Он же сам, чуть ли не с пеленок, внушал мне: раз дал слово, то умри — но выполни. В тот миг я, наверное, был готов во имя товарищества отречься от отца.

Но он вдруг улыбнулся и, подмигнув мне, покудлатив мою голову своей широкой и шершавой ладонью, бодро сказал:

— Ну коли обещали, то делать нечего…

Деньги мы получали на следующий день. Отец сам выдавал их, на лесопилке, в моторном отделении — без ведомости, просто так: доставал из кармана мазутных штанов и по кругу — трешками, пятерками — раскладывал на наши протянутые ладони. И был очень веселый, много шутил…

Я, вернувшись с лесопилки, отдал деньги матери. Это было второй раз в моей жизни, когда я приносил ей деньги. Первый раз те, что выиграл в чику. За чику она меня гоняла, обещала башку оторвать, но когда однажды не на что было выкупить хлеб, а я высыпал перед ней на стол горсть искореженных монет, — взяла их. Правда, после все же выпорола меня, но, кажется, без зла, исключительно ради утверждения нравственных принципов.

А тут я принес ей деньги, заработанные самым честным путем.

— Откуда они у тебя? — всполошилась мать: денег было много, бумажками.

— За бревна, — нарочито небрежно сказал я.

— За какие бревна?

— Ну те, что мы вчера ловили на перекате. Всем нам заплатили.

Мать почему-то насторожилась.

— И кто же вам заплатил?

— Папка наш! — захлебываясь от гордости, выпалил я.

Мать как-то сразу все сообразила. Она опрометью кинулась к сундуку, в котором хранились все наши вещи и деньги, достала завернутую в белую косынку выручку за голубику, быстро и молча пересчитала ее — и вдруг заголосила:

— Ой, что же он натворил!.. Ой, гад же он какой!..

Она, не в силах совладать с собой, кинулась с кулаками на меня, но я, привычно и ловко, увернулся и сбежал. Для меня смысл случившегося был еще