Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

в морщинистую гузку стягивал блеклый язвенный рот, сжимал костистые кулачки. — Снова, значит, ремонт? Да?!

— Так все же износилось, — поднимал отец от хитросплетения железяк разрисованное мазутом лицо. — Прихватишь одно — летит другое.

— У нас дополнительный план на брус. Из рыбтреста! И ты хочешь его сорвать? Понимаешь ты, чем это пахнет? А?!

Силкин для той же суровости, что ли, или для пущей внушительности выпячивал перед отцом впалую грудь, приподнимался на цыпочках в своих мягких сапожках, посверкивал взглядом.

Отец молча отворачивался от него к мотору. Он почему-то никогда не возражал Силкину, не спорил с ним и выглядел будто бы виноватым: покусывал губы и еще сильнее размазывал по лицу грязь.

— А ты ему лучше подскажи, что там и как сделать, — ехидно встревал в разговор дядя Вася. — Он и закончит быстренько.

С отцом Силкин разговаривал хоть и строго, однако ни разу не кричал, но после слов дяди Васи его словно прорывало.

— А…а, так твою перетак! — даже заходился он голосом от ругани. — И вы сидите?! Обрадовались простою?! Делать будто нечего, да?!

— Не бойсь, за нами не станет, — отвечал ему дядя Вася, неколебимо, как Будда, восседавший на штабеле досок. — Как пойдет — так мы и сразу.

— Ты слышал, что я сказал?! — коршуном налетал на него Силкин, чуть ли не вцепляясь в полы его расстегнутой рубахи. — Чтобы немедленно, сию минуту!..

— Правда, ребята, — подключался тогда и отец, — надо бы накатать на ближнюю эстакаду бревен потоньше. Для пробы… после ремонта…

Первым поднимался обычно дядя Вася, а за ним уже все остальные, в том числе, последним — Петро. Кстати, тут, наверное, как это я сейчас понимаю, Петро и уловил однажды, что сможет снова захватить лидерство: опередил как-то дядю Васю — и с ходу сам полез в воду, в кошель с бревнами. Сноровки, опыта у него не было: бревно зацепил ненадежно, скомандовал: — Вира! — и сразу же, без этой, якобы ленивой, нерасторопности дяди Васи, подтянул к себе следующее.

Тем он и перегородил себе путь к отступлению: соскользнувшее с захвата бревно пошло с высоты эстакады прямо на него. Бежать в воде было некуда — и он нырнул под плот. Его едва выловили тогда под бревнами — уже нахлебавшегося воды, безвольного, с жутко мертвым, тусклым взглядом: дядя Вася все приподнимал ему веки и упрашивал:

— Ну, Петя… Петя… чего ты?.. Слышишь?

Петра откачали, но этот случай, кажется, окончательно сломал его. Он даже покорно выслушал разнос, который устроил ему Силкин:

— Убирайся отсюда к чертовой матери!.. Гад! Паразит!.. Отвечай за тебя, бандеровца несчастного!

Я не любил Силкина: может быть, из-за отца, на которого тот смел строжиться, хотя отец все равно был самым главным, а может, больше из-за того, что Силкин постоянно гонял нас, мальчишек, когда мы затевали игры у лесопилки, за горой опилок у залива.

Почему он нас гонял — до сих пор не пойму. Но это было так упоительно — играть в рыхлых и чистых навалах, провисших над водой, плюхаться с них в залив, распугивая лягушек, которых там водилось видимо-невидимо, загорать, уткнувшись лицом в теплый хмельной дурман нагретых солнцем опилок. У меня по сей день блаженно обмирает сердце, когда я где-то улавливаю запах свежераспиленного леса.

Лесопилка находилась на той стороне, сразу за тальниковым островом, и из поселка ее не было видно. Остров иногда, в малую воду, смыкался с той стороной, и возле лесопилки образовывалось как бы большое тихое озеро. Это было плохо: ни подвезти лес, ни вывезти его. А горючее отец тогда носил на коромысле ведрами от самой песчаной отмели: дизель «жрал» горючего — пропасть. Но чаще всего перемычка оказывалась под водой, становилась перекатом, и даже осенью, по первому гладкому и чистому льду, мы гоняли там карасей — юрких, безрассудных, мечущихся, взмучивая песок, от берега к берегу вместо того, чтобы уйти в глубину.

От переката, до самой лесопилки, вдоль берега тянулись песчаные бугры, сплошь в дикой яблоне и черемухе, а почти сразу за лесопилкой начинались сопки, густо поросшие липами. Преобладающими ветрами у нас были верховики, от них лесопилка надежно заслонялась сопками, воду в протоке даже не рябило, только медовый запах липы становился тогда ощутимее в воздухе. Потому и любили мы, мальчишки, купаться там, загорать, рыбачить — особенно у сварного бака с соляркой, у острова, куда причаливала халка с горючим.

Времени, правда, тогда мало выпадало для этого: то огороды, то покос, то заготовка дров на зиму. Огороды были на раскорчеванных склонах, их копали вручную, дважды пололи, окучивали, огораживали земляными валами для задержания воды. А покосы находились вообще у черта на куличках — куда на лодках по протокам едва добирались чуть ли не к обеду. Пока догребешь — руки уже отваливаются, а работа, по сути, только и начиналась.

Странно порой слышать сейчас от наших мальчишек и девчонок, что мы-де, взрослые, совсем не думаем «об организации их отдыха». Да скажи я об этом своему отцу в то время, он бы посчитал меня ненормальным. О работе моей отец думал, находил ее, наваливал, а уж про отдых свой я знал сам: отпусти лишь — и не дозовешься. Тут уж мне советов давать не надо было: не загоняй только домой.

И эти песчаные бугры, белые от цветущих яблонь и черемухи, в зарослях которых, играя в войну, мы прорывали бесчисленные лазы, и этот пронзительный аромат ландышей на опушке, у сопок, где не раз сидел я с девчонкой, которая мне нравилась, и эта гулкая сырость незапамятных времен пещер, пугающих, в закопченных лабиринтах, куда, испытывая себя, забирался один, с пучком зажженных прутьев, от огня которых метались по осклизлым стенам мохнатые, как выходцы из тысячелетий, тени, и пряный аромат осенних листьев, прикрывших растопырки колючих орехов, которые я любил, и живой, упругий холод пойманного карася, и сон на чердаке под легкое постукивание дождя, когда вдруг остро начинает ощущаться слежалость, давность заброшенных сюда вещей, и первый лед, чистый, гладкий, лишь с небольшими впаинками горючего газа, у огня которого так сладко греть озябшие руки, а ухнувшись в ледяную воду и хватаясь за хрупкую кромку, борясь с течением, затаскивающим под лед, впервые испытать ужас неминуемой смерти, — все это так и осталось со мной на всю жизнь, и я никогда не сказал бы, что мое детство было обездоленным, несмотря на то, что тогда едва лишь закончилась война.

— Смотри, утонешь — домой не возвращайся! — привычно грозилась мать, когда я убегал на только