Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

которое имело бы смысл, если бы ему суждено было продлиться, утратив все надежды, кроме одной-единственной, что по великому счету твое появление на свет будет считаться как бы не состоявшимся. В таком положении я мог бы оказаться сейчас. Умереть сейчас – значило бы не что иное, как погрузить Ничто в Ничто, но чувства не могли бы с этим примириться, ибо можно ли, даже ощущая себя как Ничто, сознательно погрузить себя в Ничто, причем не просто в пустое Ничто, а в Ничто бурлящее, чье ничтожество состоит лишь в его непостижимости.

Кружок мужчин, господ и слуг. Четкие, сверкающие живыми красками лица. Господин садится, слуга подает ему на подносе кушанья. Между обоими разница не большая, чем, например, разница между человеком, в результате взаимодействия бесчисленных обстоятельств ставшим англичанином и живущим в Лондоне, и другим – лапландцем, одиноко плывущим в своей лодке по морю во время шторма. Конечно, слуга – тоже при определенных обстоятельствах – может стать господином, но этот вопрос, как ни отвечай на него, здесь не играет роли, ибо речь идет о данной оценке данных отношений.

Единство человечества, которое каждый человек, даже самый открытый и компанейский, то и дело, пусть хотя бы только интуитивно, ставит под сомнение, проявляет себя, или кажется, что оно проявляет себя тоже перед каждым человеком в полнейшей, постоянно обнаруживающейся общности всеобщего и одиночного развития. Даже в самых потаенных чувствах одиночки.

Страх перед глупостью. Глупость видится в каждом чувстве, стремящемся прямо к цели, заставляющем забыть обо всем остальном. Что же тогда не глупость? Не глупость – это стоять, как нищий у порога, в стороне от входа, постепенно опускаться и погибнуть. Но П. и О. все‑таки отвратительные глупцы. Необходимы глупости более великие, чем их носители. Но как отвратительны маленькие глупцы, которые тщатся совершить великие глупости. А разве не таким же выглядел Христос в глазах фарисеев?

Чудесное, полное противоречий представление, будто человек, который умер, например, в три часа ночи, сразу же, примерно на заре, вступает в высшую жизнь. Сколько же несовместимого лежит между явно человеческим и всем другим! С какой неизменностью одна тайна порождает тайну еще большую! В первый момент дух перехватывает! Собственно говоря, надо бояться выходить из дома.

5 декабря. Какую ярость вызывает во мне мать! Стоит мне только начать говорить с нею, как я уже раздражаюсь, почти кричу на нее.

Ведь Оттла страдает, а я не верю, что она страдает, что она может страдать, не верю вопреки своему пониманию, не верю, чтобы не быть вынужденным встать на ее сторону, чего я не смог бы, потому что и она меня раздражает.

* * *

Внешне я вижу в Фелице, по крайней мере иногда, только некоторые исчислимые мелкие детали. Потому‑то ее образ так ясен, чист, самобытен, четко очерчен и в то же время прозрачен.

8 декабря. Конструкции в романе Вайса. Необходима сила, чтобы их устранить, а сделать это необходимо. Выводы я почти отрицаю. Я хочу покоя, шаг за шагом, или бега, но не размеренных прыжков кузнечиков.

9 декабря. «Каторга» Вайса. Когда история начинает подходить к концу, впечатление слабеет. Мы с открытыми глазами наблюдали, как мир терпит поражение. Стало быть, мы можем спокойно повернуться и жить дальше.

Ненавижу дотошный самоанализ. Психологические толкования вроде: вчера я был таким‑то, и это потому, что… а сегодня я такой‑то, и это потому… Все это неправда – не потому и не потому и, следовательно, не таким‑то и таким‑то. Надо спокойно разбираться в себе, не торопиться с выводами, жить так, как подобает, а не гоняться, как собака за собственным хвостом.

Я заснул в кустарнике. Меня разбудил шум. В руке у меня была книга, которую я до того читал. Я отбросил ее и вскочил. Было раннее послеобеденное время; от возвышенности, где я находился, простиралась обширная низменность с деревьями и озерами и ровными высокими камышовыми зарослями между ними. Я сложил руки на бедрах, обшарил все глазами, прислушиваясь при этом к шуму.

10 декабря. Открытия сами себя навязали человеку.

Я еще никогда не видел у старшего инспектора такого смеющегося, моложавого, лукавого, расслабленного лица, и только сегодня вдруг заметил, случайно подняв глаза от директорского документа, который я ему зачитывал. Он тут же дернул плечами и сунул правую руку в брючный карман, мгновенно преобразившись.

Невозможно учесть и оценить все обстоятельства, которые в тот или иной момент влияют на настроение или даже определяют и само настроение, и оценку его, потому неправильно говорить, что вчера я чувствовал себя уверенным, сегодня я в отчаянии. Такого рода распознавания свидетельствуют лишь о том, что человек хочет поддаваться самовнушениям и вести жизнь, по возможности обособленную от самого себя, спрятавшись за предрассудками и химерами, отчасти искусственную, подобно тому, как кто‑нибудь в углу трактира, спрятавшись за стаканчиком шнапса, развлекает сам себя совершенно ложными, беспочвенными фантазиями и мечтами.

Около полуночи молодой человек в узком матово-сером клетчатом, слегка заснеженном пальто спустился по лестнице в небольшой вестибюль Комической оперы. У кассовой стойки, из-за которой дремавшая фройляйн испуганно вскочила и уставилась на него большими черными глазами, он заплатил за вход и некоторое время постоял, чтобы обозреть зал, расположенный тремя ступеньками ниже.

Почти каждый вечер я хожу на городской вокзал, сегодня, из-за дождя, я полчаса бродил по залу. У автомата парень беспрерывно ел сладости. Он то и дело опускал руку в карман, доставал мелочь, небрежно бросал ее в щель, попутно читая надписи, иногда конфеты выпадали на грязный пол, он поднимал их и прямиком отправлял в рот. – У окна спокойно жующий мужчина дружески разговаривал с женщиной, видимо, родственницей.

11 декабря. В Тойнбихалле читал вслух начало «Михаэля Кольхааса». Полнейшая неудача. Плохо выбрал, плохо читал, в конце концов бессмысленно барахтался в тексте. Образцовые слушатели. В первом ряду маленькие мальчики. Один из них пытался избавиться от скуки, в которой он не виноват, тем, что осторожно сбрасывал шапку на пол и затем так же осторожно поднимал ее – и так без конца. Поскольку он был слишком мал, чтобы проделывать это, сидя на своем месте, он то и дело должен был немного соскальзывать с кресла. Нелепо, и плохо, и непродуманно, и невнятно читал. А ведь после обеда я дрожал от желания читать, с трудом держал рот закрытым.

В самом деле, даже толчка не нужно – достаточно сдержать последние расходуемые на себя силы, и я прихожу в отчаяние, совершенно раздирающее меня. Когда я сегодня представлял себе,