Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Вера смотрела то в окно на бесцельно бродивших раненых, то на седовласую секретаршу, которая, не выпуская дымящейся папиросы изо рта, стучала с остервенением по клавишам печатной машинки.

Вдруг вошел высокий седой мужчина в военной форме, прошёл в кабинет, сел за письменный стол. Она осторожно последовала за ним. Он взял её документы, посмотрел на неё безумно уставшими, красно-воспалёнными глазами, вернул ей её документы и спросил:

– Нянечкой?

– Да, – ответила Вера, кивнув при этом.

– Не курите?

– Нет, – уверенно сказала она.

Наклонившись над столом, словно хотел упасть лицом на столешницу, крикнул секретарше в приоткрытую дверь:

– Оформить нянечкой.

Откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Так Вера оказалась в госпитале. Её наставница Катя, которую раненые за маленький рост и толщину прозвали «Шарик», учила Веру, как обращаться с ранеными. Ровным голосом говорила:

– Раненые, как избалованные, капризные дети. Захотят пить, кричат:

– Сестра!

Прибегаешь, он командует:

– Воды!

Катя замолчала, потом, подумав, продолжила:

– И стоит хоть на секунду опоздать, крик будет стоять на весь госпиталь. И как ни старайся, бойцы всегда найдут к чему придраться. Работа у нас неблагодарная. Стараешься, стараешься, и спасибо не скажут, словно ты не человек, а истукан.

Вера молчала, не зная, что сказать.

– И спуску не давай, – наставляла её Катя и, о чём-то подумав, продолжила: – Они тебе слово, ты им два. И не раздражайся, всё переводи в шутку, над ними посмеивайся, над собой. Они же больные, понимать надо. В окопах насиделись, намаялись, вот страх из них наружу криком и лезет. Ничего, время пройдёт – успокоятся. Все успокаиваются. Только смотри, чтоб не щипали. А то у меня поначалу все ноги в синяках были. Сейчас только тронь, я так тресну, век помнить будут. И главное, всем внимание поровну. И нам хорошо, и им не обидно. И никаких отдельных вниманий, а то влюбишься, считай, пропала.

– А что, было? – удивилась Вера, так словно война наложила на все чувства запрет.

Катя взмахнула руками, удивлённая тем, что Вера не знает эту историю, которую знает весь город, и стала рассказывать:

– Ещё как было. У медсестры Клавдии Васильевны, высокая такая была, стройная, светловолосая, мужа убило, а у нас лейтенантик раненый лежал, чернявенький, так себе, не видный. И ранение-то пустяшное, говорила мне, на мужа очень похож. В общем, слово за слово, там улыбнулся, здесь слово доброе сказал, она и влюбилась. Госпиталь на ушах стоит, а она, кроме него, ничего не видит. И ему покоя нет, и ей, и нам. Хорошо, выписали.

Вера спросила:

– А она?

Катя словно удивилась, что Вера не слышала эту историю, которую знает весь госпиталь.

– За ним на фронт уехала.

– А потом? – поинтересовалась Вера.

Катя дернула плечами и сказала:

– Не знаю, ещё не написала.

Новый человек в госпитале, что новое развлечение. Это Вера поняла сразу, как в школе: или ты школьниками верховодишь, или они сядут тебе на голову. Она даже подумала, глядя на раненых:

– Как дети. Или найдёшь общий язык, или тебя съедят с потрохами.

Катя первое время заступалась за неё, стыдила их:

– Зачем же вы так, она вам в матери годится.

Раненые молчали, но всё равно считали себя правыми. Это их госпиталь, это их новая часть, а остальные лишь обслуга, как тылы при дивизии. А отношение боевых частей к тыловикам известно какое – всегда пренебрежительное, как к людям второго сорта.

В первое ночное дежурство Вере не повезло. На товарный двор прибыл санитарный поезда с фронта, и целую ночь разгружали раненых. Руки немели от носилок, спина болела, присесть некогда, не то что отдохнуть.

К утру Вера была чуть жива. Все коридоры, вестибюль заставлены носилками. А раненых надо отмыть, очистить от вшей, грязи и перевязать. Измученные дорогой, заросшие щетиной, бледные, смотрели на новое место своего пребывания, надеясь, что здесь им помогут и они, наконец, отдохнут от беспрерывных скитаний. Кто-то тихо стонал, кто-то сидел, прислонившись к стене, ожидая, когда к ним подойдут и хоть чем-нибудь помогут, даже просто скажут приветливое слово, и то будет на душе веселее.

Вера смотрела на них и чуть не плакала. Один, приподняв в серых бинтах со свежими кровавыми пятнами руку, попросил её:

– Доктор, перевяжи, кровь утечёт.

Она улыбнулась ему сквозь слёзы, застилавшие глаза, и успокаивающе сказала:

– Сейчас, сейчас.

Пальцы после носилок, как деревянные, не слушались. Отдирая с засохшей кровью бинты, старалась не смотреть ему в глаза, понимая, что каждым своим движением причиняет ему невыносимую боль.

Он молчал, только иногда отворачивал лицо, чтоб она не видела, как он сжимает губы и задерживает дыхание, чтобы не закричать. Она шептала ему:

– Потерпи, миленький.

Он сначала не отвечал, а потом тихо-тихо повторял:

– Ничего, ничего.

Полюбовавшись рукой в чистых бинтах, улыбнулся и сказал:

– Спасибо, доктор.

Закрыл глаза и, казалось, заснул.

Она повернулась к следующему, стала тормошить его и приговаривать:

– Товарищ, товарищ.

Он разве не понимает, что она спешит, вон, сколько раненых, а он, как истукан. Нетерпеливо трясла раненого за плечо, пока Катя не подошла и не сказала:

– Что ты копаешься?! В морг его!

– В морг? – переспросила удивлённо Вера.

– Не видишь, что умер.

Вера встала, и слёзы сами собой потекли. Она не стесняясь размазывала их по щекам. А Катя, махнув раздражённо рукой, прикрикнула:

– Что стоишь, вон их сколько. Их еще растащить надо. Давай, давай. Не стой.

Вера очнулась и склонилась над другим. Измочаленное лицо не выражало никаких чувств, словно человеку было всё равно, отправят его в морг или перевяжут и отнесут в палату. Осторожно, боясь причинить лишнюю боль, перевязала ему ногу. Он поднял ногу, полюбовался на чистые бинты и сказал с улыбкой:

– Спасибо, сестричка.

Теперь собраться с силами и разнести кого в операционную, кого в палату, кого в морг.

Когда разнесли, Вера чуть не падала. Спина болела, руки онемели, а в голове – бинты, раны и кровь. Но Катя, улыбаясь, успокоила:

– Ничего, бывало и похуже.

Дома Вера не раздеваясь упала и заснула. Снились носилки, носилки; раненые, раненые бесконечной, беспокойной вереницей прибывали, прибывали, и, казалось, не будет им конца, как и войне. День сменялся ночью, ночь днём, а раненые всё прибывали и прибывали. И сколько таких госпиталей по России! И в каждом стоны, слёзы, кровь и смерть.

На работе ходила тенью. Все понимали. В женском коллективе у многих так. Нет писем. И это ожидание – самое страшное, когда вместо письма радости можешь получить похоронку. И тогда человек теряет себя. Все