Неотправленные письма - Олег Юрьевич Рой

без ноги, и я его ни за что не брошу. Вот он и взял себя в руки, уже планирует наше совместное будущее, а я верю, что у него всё получится.

Она покосилась на лежащий на блюдечке персик. Мария невольно улыбнулась:

– Бери уже, не гляди на него так, как цыган на коня. И можешь называть меня Машей, но так, чтобы другие не слышали.

– Почему? – удивилась Слава, осторожно забирая персик.

– Потому что тебе так проще, – ответила Мария. – А мне проще пережить Машу, чем каждый раз слышать, как ты говоришь «Ма… рия».

После того как Екатерина и Слава ушли, Мария почувствовала себя странно. Её удивило то, что в присутствии этих женщин она не чувствовала себя ни угнетённой, ни подавленной. Задумавшись, Мария поняла, что такое же ощущение у неё остаётся от визитов Надежды Витальевны (несмотря на возраст и положение, её все звали просто Надеждой; впрочем, пожилого водителя, с которым Мария ещё не была знакома, все звали просто Гришкой, хотя и говорили о нём с уважением), а Маргарита Львовна хоть и заставляет её злиться, но её общество Мария тоже не могла назвать неприятным. Впрочем, за всё время пребывания в госпитале Мария еще не встречала неприятных людей – например, строгая Лилия Николаевна просидела с ней всю вторую ночь, когда у Марии воспалились швы и была горячка. Она тихо и нежно говорила с находящейся в полубреду Марией, осторожно вытирала пот со лба и легонько проводила холодной губкой по воспалённым швам, отчего боль отступала.

Лёжа на кровати и жуя виноградину, уцелевшую после налёта Славы и Екатерины, Мария подумала, что в компании этих женщин ей впервые удалось забыть, что у неё больше нет рук. Но как же музыка? Сейчас она ушла, но, по крайней мере, оставалась тоска по ней. Как у некоторых людей после ампутации возникают фантомные боли, так у Марии появлялись «фантомные касания». Когда она проваливалась в полузабытьё, что с ней иногда случалось, так как организм был ещё ослаблен после операции и потери крови, ей казалось, что пальцы её отсутствующей левой руки касаются холодных клавиш фортепиано. Как ни странно, это приносило некоторое облегчение, смешанное, однако, с горечью и тоской.

«А что, если музыка уйдёт совсем? – думала Мария со страхом. – Что если я не буду чувствовать её, если она станет для меня просто набором звуков, да, гармоничным, красивым, даже прекрасным, но не таким особенным, как сейчас? Если я утеряю связь с ней? Что заполнит пустоту в моей душе?»

Эта пустота пугала Марию. Иногда ей вспоминалась клубящаяся багровая тьма, из которой она вынырнула, когда очнулась в палате. Внезапно Марии захотелось, чтобы её навестила Зоя и прочитала ей ещё одно письмо. Но она не знала, кого попросить об этом, и заснула ещё до того, как дежурная медсестра её навестила.

* * *

На следующее утро её навестил священник. Священник был молодым – лет тридцать, не старше, но во взгляде у него было что-то такое… Что то, что располагало, внушало доверие. Как и его голос, негромкий, словно священник боялся кого-то разбудить, хотя Мария не спала, а больше никого в палате не было.

– Меня зовут отец Анатолий, – представился он. – Я служу здесь по воскресеньям, могу приехать и в другой день, я живу в Забойске. Вы верующая?

– Что? – не расслышала последних слов Мария.

– Простите, не могу говорить громче, – сказал отец Анатолий, наклоняясь ниже. – У меня ранение в гортань, здесь же, в госпитале, оперировали, Сергей Нисонович с Мадиной Баяновной. Теперь говорю почти что шёпотом, а до того какой голос был! Признаться, я этим голосом гордился; думал, что Бог мне его специально таким сделал, для службы. «И во веки… веко-о-ов», – затянул он, и Мария поняла, что имел в виду батюшка – на короткий миг к нему вернулся прежний голос, красивый, глубокий баритон. Но затем священник закашлялся, его лицо покраснело, на глазах выступили слёзы… – простите, не могу. Наверно, не надо было мне так… гордиться. Людям нужно смирение, как птицам полёт. Потому что гордому кажется, что ему принадлежит весь мир… а те, кто с этим не согласен – гады и враги. Я так не думал, конечно… но всё равно, был очень близок к этой черте. А когда человек слаб, он лучше чувствует других людей, их беды, их слабости…

– Вы потеряли голос, – сказала Мария. – Но всё равно служите в церкви. А если бы вы потеряли голос совсем?

– Я молился бы про себя, – ответил отец Анатолий. – Конечно, я не мог бы больше оставаться священником, но Бог всё равно слышал бы мои молитвы.

– Жаль, что я не могу так играть, – сказала Мария. – Про себя. Музыка существует для того, чтобы её слышали…

– Есть много способов быть услышанной, – сказал батюшка. – Но лишь тогда, когда тебе есть, что сказать. Я был на вашем концерте. Кантату «Саур-Могила» вы сами написали?

– Конечно, – не то удивилась, не то возмутилась Мария. – А что, есть сомнения?

– Что вы, конечно, нет, – улыбнулся отец Анатолий. – А как вы это сделали?

Мария пожал плечами:

– Смотрела документальный фильм про бои за Саур-Могилу. Без звука, что-то на канале было, кроме белого шума. – В какой-то момент в голове зазвучала музыка…

Она смолкла. За окном щебетала какая-то птаха, госпиталь жил своей жизнью – шорохи, скрипы, тихие стоны… Внезапно Мария подумала о том, как много звуков вокруг. Мир буквально наполнен ими, и мы их часто просто не замечаем. А в этих звуках… в них тоже есть своя гармония…

– Вы хотите сказать, что я могла бы писать музыку, – медленно произнесла она. – Но музыка больше не звучит во мне. Раньше она сопровождала мою жизнь – каждую минуту. Мне не нужен был плеер и наушники – в шуме города я слышала в себе Листа и Бетховена, Гайдна и Шуберта, Моцарта и Баха…

А сейчас музыка смолкла, и я боюсь, что она никогда больше не вернётся ко мне…

– Почему? – спросил отец Анатолий.

– Но ведь сейчас её нет! – ответила Мария.

– Вы никогда не слышали, как взрывается в лесу одинокий снаряд? – спросил батюшка. Мария отрицательно покачала головой. – Представьте себе: погожий летний день, наполненный птичьими трелями, жужжанием пчёл, стрёкотом кузнечиков. И вдруг все эти тихие, мирные звуки перекрывает грозное «ба-бах», совершенно чуждое этому умиротворению.

И весь лес замирает. Смолкают птичьи трели, даже насекомые перестают жужжать, напуганные этим вторжением чего-то чужого, необъяснимого и страшного. Но проходит время – и сначала начинают жужжать и стрекотать насекомые,