У смерти на краю. Тонечка и Гриша - Ирина Николаевна Пичугина-Дубовик

Казалось бы, Григорий привычен, с фронта пришёл, а вот же, разбитые окрестности Тулы и его потрясли. Как тут семью размещать?

Ехали Мусенковы, подбадривая друг друга. Тоня вспоминала любимую материнскую приговорку: «Были бы кости, а мясушко нарастёт».

Но когда они прибыли к месту назначения и Антонина увидела новое их пристанище, она оцепенела.

Заснеженного города как бы и не было вовсе, он весь лежал в развалинах. Во время боёв немцы раз за разом брали Тулу и область и каждый раз за разом откатывались назад под напором сопротивления жителей города, организованным войсками НКВД. Поэтому в марте 1946 года Донской был не сильно-то пригоден для проживания.

Среди руин с потерянным видом сновали местные жители, пытаясь хоть что-то привести в порядок.

Ремонтировали дома.

Возводили деревянные бараки.

Кирпичные двухэтажные дома стали строить там уже позднее, силами пленных немцев, разрушивших Донской в эту страшную войну. А пока…

37. Город Донской. Как тут жить?

А пока Антонине Степановне досталась жизнь не из лёгких.

Барак и печное отопление — это привычно.

А школа? Как учиться девочкам?

Однако по укоренившейся привычке всё налаживать и обустраивать Тонечка наладилась и тут.

Через некоторое время она писала матери: «Школа нашлась. Вернее, тут для школы определили чудом уцелевшее здание. Девочки уже ходят туда. Верочка злится, её за украинский говорок дети дразнят. Тут так не говорят. Ничего, приладится. Гриша тоже злится. Но молчит. Таит в себе. Видит, что нам и так несладко. Соседка по дому оказалась крепко верующей. Говорит, местный батюшка служит на дому. В церковь в войну попала бомба… там теперь одна воронка в земле. Здесь голодно. Грише дают неплохой паёк, но нас же четверо. А люди живут по-разному. Начальство, как и везде, неплохо. А шахтёры… больно смотреть на их семьи…»

Тонечка тоже пыталась найти работу, чтобы семье стало полегче, да где тут ей работать.

Вот и апрель. В 1946 году Пасха пришлась на 21 апреля. Тоня голову сломала, как ей назавтра справить день рождения Григория Сергеевича, чем стол накрыть. Ничего же нет!

А тут соседка предложила по дружбе сводить Верочку на освящение куличей к батюшке. У соседки оказался испечённый крохотный кулич. Верно, полгода на него собирала-копила. Тонечка спросила у Веры. Та захотела пойти посмотреть.

Когда они ушли, Тоня разложила всё, что у неё было из еды, на столе и стала колдовать, прикидывать, каким лакомством у неё получится порадовать завтра именинника. Она вся с головой ушла в изобретение нового блюда из серых макаронин грубого помола, одного яйца и трети баночки американской консервированной тушёнки…

Вдруг дверь распахнулась, как взорвалась!

На пороге стояла Верочка, разъярённая, аки тигрица, и со слезами на глазищах! Тонечка охнула, перепугалась.

— Доченька! Что? Что случилось?

Сверкая и пыхая гневом, Верочка кричала, не владея собой:

— Да чтоб я! Чтобы ещё раз! Я больше никогда! Нет, какой же он! А тот, такой жалкий!

Дрожащими руками Тонечка, расплёскивая, налила стакан воды, поднесла Вере:

— На, на, попей!

Выпив воды и подуспокоившись слегка, Вера поведала матери следующее.

— Мы с тётей Зиной подошли. Там народу много, все прямо тесно стоят. А этот, священник, он в фартуке таком длинном и кисточкой машет. Окунает в кружку с водой и машет. Все ему куличики подсовывают под кисточку. А рядом с нами один старый шахтёр стоял…

На этом месте Вера захлюпала…

— Ага, шахтёр! Такой, весь чёрный, уголь прямо въелся в кожу. И бедный! У него кулича не было. Только маленький такой кусочек просто чёрного хлеба…

Опять остановка рассказа. Верочка зло смахивает рукой непрошеные слёзы.

— Шахтёр священнику хлеб подсовывает, а тот — даже и не глянул, не стал хлеб освящать. Тот шахтёр, жалкий такой, опять старается подобраться поближе под кисточку, а этот — опять отворачивается, как будто не видит его! Так несколько раз… Так и не побрызгал хлеб шахтёру… А тот стоит, руки трясутся, чуть не плачет.

Верочка опять взвилась:

— Мама! Голод же! Ни у кого ничего нет! Ну… нет у шахтёра кулича! И что? За это на его кусочек хлеба и простой водой побрызгать жалко? Святой? Ладно, святой водой. Пусть! Если она святая, так на всех же надо брызгать! Ведь так?

Тонечка растерялась. Ей казалось, что Верочка придумывает, что дочь не так всё поняла. Но тут вмешалась соседка, тихо стоявшая в дверях:

— Знаешь, Тося, а ведь девочка твоя права. Я тому шахтёру кусочек от своего кулича уступила. Праздник ведь. Светлый праздник! А батюшка — Бог ему судья. Люди всякие бывают, и батюшки — тоже люди. Вот, Тоня, на — возьми и ты девочкам кусочек.

Скоро школа кончилась, и Верочка с Лизочкой ушли на каникулы. Но папины диктанты — а теперь ещё и сочинения — по выходным всё продолжались.

— Гриша, да дай же ты им воли, — просила, улыбаясь, Тоня. — Лето же.

— Ничего. Нечего им здесь бегать, пусть учатся. Умнее будут.

Григорий Сергеевич достал где-то книги Гоголя и Мамина-Сибиряка.

— Чем по улице мотки мотать, читайте. Вечером буду проверять, что прочли.

Сидят девочки, пыхтят, читают. С отцом не поспоришь. Он-то всё это читал.

Как-то раз Верочка пробегала на дворе дотемна и попыталась отца обмануть, стала рассказывать, чего в книжке и в помине не было. Тот живо вывел её на чистую воду.

— Ты писателем, что ли, решила стать? Лучше Гоголя сочиняешь? Вот, тогда поучись — перепиши к утру две страницы.

И как мама Тоня ни пыталась уговорить, что, де, поздно и спать пора, пришлось Вере при свете керосиновой лампы переписывать две страницы из Гоголя. С тех пор она старалась положенное отцом прочитать.

Даже втянулась. Взахлёб стала маме Тоне рассказывать, о чём сегодня прочла. Отец довольно улыбался. Учение стало явно приносить свои плоды.

Достал Григорий Сергеевич книгу и жене.

— Про Дальний Восток — «Дерсу Узала». Написал её Владимир Клавдиевич Арсеньев. Посмотри, Тося, может, тебе интересно будет.

Тонечка открыла книгу…

И увлеклась. Как живые, вставали перед ней люди, ясно представлялись и таёжные дебри, и знаменитые хребты Сихотэ-Алиня. Красота родного Приморья звала её:

— Ступай домой, Тонечка, мы все ждём тебя…

Всплакнула над грустным концом в книжке, посердилась на писателя: зачем так придумал. А после прочитала в послесловии, что ничего Арсеньев и не придумывал вовсе. Полнокровной жизнью лучится книга, так играет, как солнечные блики в ручейке оттого, что описал автор своё настоящее путешествие. А судьба