В боях за Дон - М. Н. Алексеенко

У старшины Смирнова полный воз добра: два станковых пулемета, ручные, автоматы, винтовки, ящики с немецкими патронами, пулеметные ленты.

— Смирнов!

— Слушаю, товарищ капитан.

— Брось барахло… Ну на черта ты везешь станковые пулеметы, если нам даже ручные не положены? Мы саперы. Выкинь их, Малышевский подберет.

— Никак не могу, товарищ капитан. Наши ребята завоевали. В хорошем хозяйстве и гвоздь находка, хоть стрелять ребята поучатся, мало ли какой случай.

Гитлеровцы психуют, рычит «ванюша», десятки мин сразу ложатся на лес, кровавые вспышки разрывов и грохот заполняют придонскую степь. Старшина Бондарев кормит «чижиков», расспрашивает у Смирнова, как он таскал патроны на высоту и как там было.

— Почти как в Сочи, разве немножко потеплее…

Нет, что ни говори, а Смирнов во всех случаях верен себе.

В три часа Борисов со своими «чижиками» еще раз переходит Дон и занимает высоту у Калининского. Скаты обледенели, кое-где приходится ползти на четвереньках. Снег. Мороз. Попробовали окопаться — лопаты не берут: камень. Сто пятьдесят метров голой степи. Позади обрыв и незамерзший Дон, впереди вражеские дзоты. Но высота господствует над ближайшей местностью, отсюда просматриваются балки и дороги в тылу противника, хорошо видны высоты. Ее приказано удержать.

С наступлением утра веду рекогносцировку этого самого маленького в мире «предмостного укрепления». Выхожу на оборону, в голую степь. Со мной исполняющий обязанности старшего адъютанта лейтенант Богданов.

— Идите назад, — приказываю, — справлюсь один.

— Не пойду.

Богданов белорус, да к тому же бывший штурман авиации, отчисленный из авиачасти после ранения, следовательно, вдвойне упрям.

— Не пойду… В уставе прямо записано, что подчиненный не должен оставлять командира одного на поле боя… Как я приду в батальон, если с вами что-либо случиться?

— А еще там записано, что приказ командира — закон. Видеть я все должен своими глазами, вас послать не могу, а вдвоем идти — огонь накликать… Ясно? Так и скажете в батальоне…

— И вовсе это не ваше дело — днем лазить за передним краем, сами сможем сделать, — ворчит Богданов, но остается сидеть на бугре. Ослепительно сверкает снег. Вражеские дзоты просматриваются до мельчайших деталей, из окопов торчат головы солдат, как гуси на жнивье. Но не стреляют. По правде говоря, мне на этот раз (второй раз в жизни) совершенно безразлично — убьют меня или нет: смерть Юры оборвала что-то внутри, двигаюсь и делаю все механически, по инерции… Да, хорошая высота, а вот гранаты приходится таскать ползком, по две штуки… Здорово досталось «чижикам» — сорок шесть километров марша, бой, вот эта голая, со всех сторон обдуваемая ветром круча. А Губарев все сидит в Калининском…

Подхожу к «чижикам». За исключением охранения, все забились под каменный обрыв, покуривают, дремлют, опершись на винтовки.

— Как дела, товарищи?

— Да песни петь не хочется, — отозвался Овчинников, так и не расстающийся с трофейным пулеметом.

— А выдержим?

— Выдержим, раз надо… Только хоть бы погреться. Сменили бы или дров подбросили…

Отдаю приказ подтащить дров, выдать водку, поднести горячий обед в термосах. Посылаю сменить Губарева. Уже двадцать шесть часов, как он, голодный, держится на окраине. Раза два пытались сунуться гитлеровцы, пришлось сменить дом — разбило минами…

Похоронили со всеми почестями Юру и остальных павших товарищей. Я не мог пойти, чувствовал — не выдержу, да и нужно было налаживать оборону. Перед вечером приезжает Домикеев, спрашивает, как жизнь.

— Убит Кондратюк.

— Пушкин? Убит? Не может быть…

— Убит, — повторяю я, и вдруг судороги перехватывают горло, хочу подавить слезы, а они бесстыдно катятся, и губы дрожат, и не могу выдавить ни одного слова. Домикеев отворачивается к окну, делает вид, что свертывает папиросу. Когда немного успокаиваюсь, говорит:

— Чем мне тебя утешить? Нечем. Война. Сам хоронил друзей. Сам плакал. А теперь пойдем к генералу, доложи, как выполнил приказ…

Докладываю в присутствии члена Военного совета генерала Желтова. Член Военного совета и генерал объявляют благодарность батальону. В мое отсутствие к «чижикам» приезжал командир полка, на участке которого мы действовали, и Малышевский объявляет личную благодарность.

— Теперь уж и неудобно вас называть «чижиками», придется, видно, в «орлов» специальным приказом переименовать, — говорит генерал-майор Запорожченко. — А Пушкина жаль. Приказываю над могилами павших поставить каменный памятник — это были настоящие русские храбрые солдаты. Сводку читал?

— Нет…

— Тогда придется объяснить, какую задачу ты выполнил… Во-первых, разведка боем. Во-вторых, наш сосед перешел в решительное наступление, а вы отвлекли силы противника и демонстрировали ложное направление главного удара. Признавайся: голоден?

— Да, но Домикеев меня везет к Суворову — есть кое-какие дела, к тому же там должны быть пельмени или что-то в этом роде.

— Тогда все. Можешь идти.

14.12.42. Соседи слева ушли далеко вперед. Сомкнулось сталинградское кольцо. «Чижики» волнуются:

— Все, товарищ капитан, наступают, а мы сидим…

— Да кто — все? Кому приказано, тот и наступает. Солдатское дело такое: скажут ждать — жди, прикажут наступать — наступай.

Нетерпение, впрочем, обуяло всех — от бойца до командира, стало духом войск. Войска утратили страх. На Ю-88, от которого летом было тошно, смотрят с недоумением — неужели еще летает? Ладно, скоро отлетаешься. Бьет немецкая пушка? Ничего, сволочь, замолчишь скоро. Враги сидят в дзотах? Хорошо, досидишься ты у нас… Летнее отступление не то что забыто, но стало поводом к остротам.

Счастливая армия, которая, пережив горькие неудачи, сохранила здоровый юмор, чтобы посмеяться над своими ошибками и поиздеваться над противником. Бойцы и командиры, которые с кровопролитными боями отходили от самого Донца, во вражьем окружении, голодные, забрызганные собственной кровью, переплывавшие под огнем реки на вещевых мешках, устававшие до того, что спали на ходу, теперь шутят:

— Первенство по кроссу взяли соседи, но и мы дали сто очков братьям Знаменским.

Кстати, соседи на фронте — это вообще удобная вещь. О ком позлословить? О соседях. На кого кивнуть при неудачной операции? «Сосед подвел». При всем том соседом дорожат и встречают всегда почтительно.

На этот раз тоже сосед «подвел»: взяли в плен три вражеские дивизии, прошли до Калача, захватили огромные трофеи, о них пишут газеты. А плацдарм еще осенью создавали мы. «Где же, братцы, правда на войне?!»

Вызывают в штаб. У входа — группа командиров и бойцов, дивятся на пленного румына. Тощий, черный, в подпаленной бараньей шапке, в растоптанных ботинках, он стоит, согнувшись крючком, сверкая белками глаз:

— Моя не герман, моя руманешта…

— …И вот, значит, привели мы его, — рассказывает