Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

Так прошел день — морозный декабрьский день от рассвета до ночи. Ночью гитлеровцы попробовали подорвать дверь и ворваться на колокольню. В камни под дверь они заложили фугас. Немцы, видимо, думали, что фугас расчистит проход, а вместо этого взрыв оторвал часть стены и еще надежнее запер вход на колокольню.

Потом на большаке снова послышался шум и рокот моторов. Призакрытые фары то и дело выхватывали из снежной мути кабины грузовиков, высокие кузовы.

За грузовиками передвигались танки, и голубоватое пламя из выхлопных труб плясало в морозном воздухе.

Стало ясно, что противник на подступах к занятому ими городу собирает свои силы в кулак.

Все, что было съедобного, Турпанов и его товарищи съели еще вечером. К утру и воды не осталось, не было и снега — на верхней площадке колокольни он был перемешан с известью и кирпичной пылью, утолить им жажду было нельзя. Стали соскребать со стен иней и сосать его.

Голодно, холодно и тоскливо на душе. Солдат клонило ко сну, но ни о каком сне и речи не могло быть, потому что немцы то и дело обстреливали церковь и в любую минуту могли ворваться на колокольню. Чтобы не заснуть и не забыться, Турпанов стал рассказывать о себе — о том, что он родился в Азербайджане в городке Ленкорани, куда летом слетаются стаи розовых фламинго, о том, как мальчишкой он часто убегал в лес, бродил по зарослям, потом пристрастился к книжкам о зверях, птицах, растениях, как вместе с родителями переехал в Смоленскую область, на реку Угру. Районный городок окружали леса, здесь были совсем другие звери, птицы, растения, и он подолгу бродил среди сосен, берез и осин, собирал грибы, ягоды и думал о том, что земля все-таки очень большая и все на ней разное и как интересно все знать. После этого он стал рассказывать своим тихим, слегка гортанным голосом о красавице виктории-регии, о редкостном горном цветке — эдельвейсе, о растении, называемом в народе «заячьи уши», которое, как ему сказали, цветет под снегом. Это был длинный и печальный рассказ о том, что должно было уйти от них вместе с жизнью. О том, что было мило и дорого. Ни о чем другом говорить не хотелось.

Товарищи молча слушали Турпанова, а потом и сами разговорились о том, как славно весенним утром в лесу, и как приятно босиком пройтись по росистой траве, как поют в садах скворцы, и можно ли приучить жить с людьми молодого лосенка, и о многом другом.

А когда рассвело, по колокольне ударила артиллерия. Турпанов, Вершинин и Гусаков притулились на нижней площадке, а кругом начался ад: снаряды пробивали стены, обрушивали вниз кирпичи, осколки свистели и выли, удушливый дым накапливался в колокольне, и на все это набатным звоном отвечал все еще не разбитый колокол. Гитлеровцы выпустили по колокольне тринадцать или четырнадцать снарядов.

Турпанов выбрался из-под балки, под которой укрывался во время обстрела, и протер глаза. Ну и вид же был у Гусакова и Вершинина! Оба полуоглохшие, с ног до головы засыпанные пылью, с почерневшими лицами и налитыми кровью глазами, в порванной одежде, они были страшны. Да и сам он мало чем от них отличался. Ну да это еще ничего. Главное было в том, что все трое живы. Живы и не знают, когда погибнут — сейчас ли, как только разорвется еще один снаряд, через час или еще проживут целый день — от позднего рассвета до раннего зимнего заката.

Подумали, посовещались и решили больше не стрелять и не показываться на верхней площадке, а спрятаться за грудами кирпичей и ждать с оружием в руках. И такое решение оказалось правильным. Час спустя, когда немцы, осмелев, влезли через щель в колокольню, выяснилось, что хитрость удалась.

Сначала на куче битого кирпича показалось двое — ефрейтор с коротко подстриженными усиками и черными бачками в шинели и плетеной соломенной обутке поверх сапог и солдат с безбровым толстогубым лицом. Турпанов и Вершинин сквозь отверстие в каменном полу наблюдали, как они с опаской посматривали вверх, как солдат, стоя за спиной ефрейтора и оглядывая местами осыпавшийся потолок, разводил руками (этот жест, как поняли разведчики, означал: «Если тут есть живые люди, то не трогайте нас, а мы не будем трогать вас»). Ефрейтор и солдат дали из автоматов две очереди по камням, потом, видимо успокоившись, отвернувшись друг от друга, помочились на камни и полезли к выходу. После этого на битых кирпичах показались фельдфебель и еще два солдата. Они тоже посмотрели наверх, покачали головами, посовещались и, решив, что среди этих битых камней вряд ли есть живые люди, а поэтому не стоит рисковать сломать себе шею только для того, чтобы посмотреть на трупы, как и первые солдаты, удалились, даже не постреляв из автоматов.

Солдатам теперь уже не грозила смерть от пуль и снарядов. Из всех многочисленных врагов у них осталось только два: холод и голод.

Они лежали на камнях, изредка однословно переговариваясь. Говорить стало трудно — языки от холода распухли и одеревенели. Сначала разведчики старались хоть немного двигаться: часто менялись местами, с усилием поднимаясь на негнущиеся ноги, потом махнули на все рукой и лежали, прислушиваясь к крикам, командным возгласам, реву прогреваемых моторов, лязгу оружия. Все это они слышали сквозь звон колокола. Колокол все время гудел в их ушах. Турпанов, подумав, сказал, что нет, этого не может быть, обстрел давно кончился, и колокол, если он еще и сохранился, давно замолк — это от долгого грохота и голода звенит в ушах. С ним не стали спорить, да и не все ли равно — не в колоколе было дело.

Как ни странно, а первым сдал здоровяк Гусаков. Он неотчетливо забормотал что-то о сестренке, о каких-то резиновых сапогах, которые надо было надеть, прежде чем лазить по болоту. Турпанов и Вершинин держались. Турпанов даже попробовал заставить Гусакова стать на ноги, только из этого ничего не вышло.

Очнулся Гусаков утром, когда из мглы отчетливо выступили дома, автомашины, стоящие на шоссе, и фигуры вражеских солдат.

— Сегодня шестое декабря — именинник я. Двадцать шесть лет мне исполнилось… Двадцать шесть лет, выходит, я прожил…

Он выговорил все это очень тихо и внятно. Слова эти напомнили солдатам о безысходности их положения. Еще час или два часа — и они замерзнут. Последнее тепло, которое хранилось в их организме, уходило в большие каменные плиты, в красно-белую пыль, прикрывающую их.

Вершинин, положив потерявшую чувствительность руку на плечи Гусакова и лихорадочно глядя