Линия соприкосновения - Евгений Журавли

– Сына можете мне привезти? – хватается за наши рукава.

– Простите, не в нашей компетенции, не можем, – говорит Оля.

В примечаниях указано: «Муж умер, сына убили».

– Не знаете, где-то тут плотник живёт?

«Циннаризин 75 по 1 таб. 2 р. в день; дигоксин 1 таб. 1 р. в день 5 дней потом 2 дня перерыв; сальбутамол по 1 вдох 2 р. в день».

* * *

– Тётеньки, в Константиновке бывали? – спрашиваю у картинных бабулек у подъезда.

– Як же. Конечно, бували.

– Знаете, где там плотник живёт?

– Плотник? – озираются друг на друга. – Не, плотника не знаем.

– Ладно. А ехать вот туда, как на Васильевку, правильно?

– Инших попытай. Мы не ездучие.

Те, кому мы помогаем, вовсе не добры. Обычные люди. Слабые. Не всегда добро меняет их. Но пробовать надо. Ставлю перед тётями по пакету с продуктами. «Вы такие красивые», – говорю. На самом деле не хочу, чтоб испытывали нездоровую ревность к следующему пациенту. Благодарно кивают. По обшарпанным ступеням поднимаемся на четвёртый этаж панельки, звоним. «Опять жаловаться будет», – говорит Ольга.

Крохотная бровастая и носатая старушка – платок, вязаная шаль, всплескивает руками, освобождает проход. Не так уж и бедно живёт. Всё не новое, но целое, есть даже телевизор. Боюсь представить, что он показывает – сюда не дотягивается российское ТВ. «Всех их бросили свои же дети», – тихо констатирует Ольга. Заношу сетку картохи, хлеб, полкоробки тушёнки. Ещё купил хороших помидоров и банку сметаны. Хоть это не было указано, но знаю, в этой местности считается варварством употреблять без сметаны картошку, да и вообще всё. Пока вношу продукты, Оля начинает осмотр. Бабуся плачет, сетует на судьбу, правительство и плохих людей. Объясняется по-украински. Дочь погибла в Киеве. Задерживает старушечий взгляд на нас. Понятно, намекает, что косвенно виноваты мы своей войной. Нет родственников, нет документов и пенсии. Может, привирает – в наших пометках большая история посещений, а она вновь говорит, что всеми брошена. Рыдает по-настоящему.

– Вы у бога виритэ? – внезапно всхлипывает она.

Её не поддерживают соседи, во времена Украины она сдала в СБУ многих знакомых за прорусские настроения. Это указано в примечаниях. Там же: «Посодействовать в оформлении документов. Помощь продолжить. Крайняя бедность, депрессивное состояние. Ничего от неё не принимать. Пыталась отравить волонтёров».

– Ну вот, уже намного лучше, – говорит Ольга.

«Атаракс – половину таб. утром, половину в обед, 1 таб. на ночь; валсартан 160 – половинка табл. 1 р. в сут.; ибупрофен 1 шт. 3 р. в сут.».

* * *

– Почему ты ей не ответил? – интересуется Оля, садясь в машину. – Не веришь в Бога?

– Не верю. Абсолютно. Посмотри вокруг.

Шлёпают колёса по убитому асфальту, гулко дребезжит кузов, газелька набирает скорость. Ольга чуть склонилась, смотрит вдаль. Там ничего нет, просто дорога.

– Не смущает, когда спрашивают имя, чтоб за тебя молиться?

Здесь часто просят сказать крёстное имя, наше и наших детей. Записывают, говорят, будут просить за нас. Раньше признавался, что некрещёные. Удивлялись, замирали на миг, но спустя секунду: «У Бога нет чужих детей. Дайте хотя бы их запишу». Сейчас уже не огорчаю людей, называю без пояснений.

– Это больше необходимо самим этим людям, – говорю.

Ольга кивает, молчит, глядя на проплывающие мимо поля. Вспоминается, как однажды отгрузили помощь в храм, священник спросил имена. Рядом со мной башкир Ильдар разводит руками. Поп говорит: «Вы христиане. Просто скажите имена».

– А я вот верю, – говорит Ольга. – Иначе с ума можно сойти. От этой тотальной несправедливости, страданий невинных. А подлецов сколько вокруг, мама дорогая…

Наверное, подразумевает мужичка, который устроил террор в своём селении. Мы поначалу через него помощь и распределяли, вроде как он старший, всем руководит. Потом узнали, что всё продаёт, да ещё и у оставшихся пенсионеров отбирает имущество и присваивает пенсии.

– Такое ощущение, что здесь два мира столкнулись, – продолжает она. – Кто-то всё своё отдаёт, жертвует, как наши ребята, или те горожане, что ноги сбивают, бегают, помогают всем, как могут, бездомных собак даже собирают, а помнишь, женщина одна всех брошенных лежачих стариков собрала, почти всех выходила, пока мы не появились… Смотришь вокруг себя – идеальные люди, лучшее общество, уже и не верила, что такие люди на Земле есть. Мальчишкам посылку передаёшь, они разворачивают, там записочка и вязаное от бабульки какой-нибудь из Сибири. Аж до слёз. Воюют-то только мальчишки, хоть им даже и пятьдесят. Романтики. За свою страну, за мир. Хотят быть на светлой стороне. И всему этому противостоит какой-то ужас. Есть же командиры, которые за строку в отчёте гонят на гибель. Чуть вякнул, возмутился – получаешь такое задание, что не вернёшься. Трусливые чиновники, которые всё под ковёр. Гасят всё хорошее, чтоб ничего яркого рядом, ничего без контроля. Крысы тыловые. Если не в руки даёшь, что гражданам, что бойцам, даже не знаешь, дойдёт ли до человека. Те же люди, что при Украине сидели, сейчас лижут задницу новым властям, жёстко давят любой голос. Да и просто всяких скользких типов в достатке. Почему не сбежали? А сколько бессердечных. Равнодушных. Своя копейка если – хоть умирайте там, ему всё равно… Короче, непонятно ещё, где настоящая война идёт, – итожит она. – И как это побеждать?

Морщусь. Больная тема. Иногда и вправду руки опускаются. С кем воюю? Представил, как с той стороны едут на газельке такие же волонтёры, с которыми, бывало, общался в мессенджерах. Там похлеще, чем у нас, намного серьёзней. Вот они везут продукты и медикаменты туда, откуда ушло государство, передают тёплые вещи и квадрокоптеры своим парням, которые так же отдают долг своей стране. Их командиры присваивают зарплату, международная помощь продаётся на всех рынках, а в правительствах сидят люди, согласовывающие свои действия с кем-то далёким. Бойцы, вчерашние жизнелюбы и работяги, конвейером идут без всякой подготовки. Где-то в высоких кабинетах получают картинку и на не нашем языке: «Население тридцать пять миллионов. Прогнозируется сокращение до десяти… Приемлемые потери».

– Вот вроде следующая точка, – вырывает меня из размышлений Оля.

Война идёт между двумя мирами. Враг не всегда напротив. Я чувствую, как он окопался в моих родных городах, пророс в этих разбомбленных селениях, рьяно и явно борется за лучшие кресла всех кабинетов, уже внедрился в безопасные уголки огромных армий. Чувствую его здесь, в скромных учреждениях с добрыми названиями, на сельских рынках, в нечаянных фразах случайных людей, таких же обездоленных, как их окружающие. И больше всего боюсь, что небольшой плацдарм врага есть в каждом, в том числе во мне. Знаю, он ждёт.

«Амоксиклав 250 – 2 раза в сут. день – вечер; фуросемид – 1 таб. Натощак, не разжёвывая, с водой, 3 дня, потом – раз в 5–7 дней; при приёме фуросемид + аспаркам – 1 таб. 3 раза в сут.; диклофенак табл. – 1 табл. в сут.; диклофенак мазь – на сустав 1 раз в день 14 дней; омез – 1 шт. утром до еды + полстакана воды 14 дней; финлепсин – 1 таб. в сут. после еды, обильное питьё; при болях – кеторол 1 таб. не более 4 раз в день».

Однажды в юности я поймал паренька-зачинщика из группы своих обидчиков, решил разобраться по отдельности. Он вёл себя очень громко и угрожающе, даже когда моя ярость сломила его сопротивление. Но когда зажал его в уголке и он оказался целиком в моей власти, вдруг затих, начал лебезить. Я видел страх. Я ненавидел. Презирал ещё больше за эту резкую перемену. Подумал о ничтожестве, неисправимой подлости такого существа. Захотелось растоптать, исключить такое из мира. Но не смог больше ударить. Знаю, наверное, совершил ошибку. Но не смог. Наверное, он, как паразит, как-то завладел моим сознанием. Или моя собственная мысль «Если унижу его, стану таким же» остановила руки. Как-то сразу стало ясно, что помогаю ему в дальнейшем избегать неотвратимости наказания. Что наживаю лютого врага. И действительно, он всю жизнь всеми