Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

отзываются как о компетентном специалисте, а я знаю тебя как отличного человека и преданного товарища. Что может быть лучше, полезнее для дела, чем такое сочетание? Но ты прав: афишировать наши отношения не стоит, особенно в присутствии нижних чинов. Ну, что ты стал? Давай скорее штопор, у меня чертовски пересохло в глотке!

Заметно помрачневший Штирер подал ему штопор, и бригаденфюрер принялся собственноручно вскрывать бутылку, краем глаза косясь на занимавший всю торцовую стену кабинета подробный план бункера.

Стиснув зубы от натуги, Павел Лунихин вкатил тачку на баржу по шаткой, прогибающейся под ногами дощатой сходне и опрокинул ее содержимое в трюм. Камни с грохотом посыпались вниз, висевшее над черной квадратной пастью трюма облако пыли стало гуще. Павел потянул грубо выстроганные деревянные рукоятки на себя, развернул пустую тачку и легко покатил ее на причал по другой сходне, глядя в мелькающую впереди полосатую спину с нашитым между лопаток желтым треугольником. У самого Павла эти треугольники — и тот, что на спине, и другой, на груди, — были красные. Это означало, что он русский, советский; человек, толкавший тачку впереди, был норвежец. Здесь, в бункере, немцы собрали целый интернационал — что называется, всякой твари по паре; бежать отсюда было, по-видимому, невозможно, и Павел, положа руку на сердце, не понимал, что заставляет его изо дня в день послушно выходить на работу и вкалывать, как черный вол, во благо Великого Рейха. Уж точно, это был не страх смерти, которой он в первые дни пребывания здесь всячески искал.

И нашел бы, не попадись ему на пути Степан Приходько — пограничник, в бессознательном состоянии угодивший в плен еще в декабре сорок первого. Однажды вечером — не то на третий, не то на четвертый день после первого допроса, во время которого Лунихин молчал как рыба, — к нему подошел какой-то человек — высокий, костлявый, остриженный под машинку, с перебитым носом и без передних зубов. Подвигав локтями, он расчистил себе место на нарах рядом с Павлом, утвердился там и без предисловий протянул широкую, как лопата, черную от въевшейся грязи ладонь.

— Приходько Степан, — представился он. — Погранвойска НКВД, родом из Вологды. А ты кто таков будешь, морячок?

Павел молча посмотрел на протянутую руку и отвернулся. Ему ни с кем не хотелось разговаривать, тем более — знакомиться. Каков дружок выискался! Погранвойска, видите ли, НКВД! Все мы тут одинаковые пограничники — такие же, как и моряки. Одно слово — военнопленные, изменники Родины…

— Понимаю, — сказал Приходько без тени обиды и убрал руку, подложив ее под тощий зад — не иначе как для пущей мягкости. — Лучше смерть, чем плен? Так смерть, морячок, долго звать не надобно, твое тебя нипочем не минует. Или ты говорить после контузии не можешь? Башка-то у тебя, гляжу, перебинтована… Кивни хотя бы, если слышишь.

Павел машинально кивнул, хотя и не знал, зачем это делает. Он всегда легко сходился с людьми, особенно когда те сами с охотой шли навстречу, но сейчас что-то не давало ему раскрыть рот. В темноте просторной пещеры с косым полом и низким, как в деревенской бане, неровным каменным потолком тлели угли немногочисленных костров, слышались возня, кашель и негромкие разговоры на разных языках, среди которых Павел чутким ухом профессионального лингвиста различал французский, итальянский, немецкий и какой-то еще, совершенно незнакомый — наверное, норвежский. Услышать родную речь в этой чуждой тоскливой разноголосице должно было быть приятно, но он не испытывал ни малейшего удовольствия от встречи со своим, русским человеком. Возможно, в этом был повинен тон Степана Приходько — рассудительный, спокойный тон умудренного жизненным опытом человека, втолковывающего молодому упрямцу, что плетью обуха не перешибешь и что жить можно повсюду, в том числе и в плену.

— Вижу, — сказал проницательный Степан, — осуждаешь меня. Думаешь: согнулся Приходько, дал слабину, перед фрицами на задних лапках готов плясать, лишь бы пуля миновала… Вот тебе — на задних лапках! — он сделал неприличный жест. — Дурак ты, морячок, как есть дурак! Что ты на них, как дворовый кобель, кидаешься? Смерти ищешь, думаешь, пристрелят? Черта с два! Хотели бы пристрелить — давно бы пристрелили и возиться с тобой не стали бы. Зачем-то ты им нужен… Не знаешь зачем?

Павел пожал плечами. Это была неправда: теперь-то он точно знал, зачем понадобился эсэсовцу в генеральском мундире, но военная тайна потому и тайна, что хранить ее надо ото всех — не только от чужих, но и от своих, среди которых тоже всякие попадаются.

Конечно, в словах Степана Приходько было много горькой правды. Наверное, он видел последнюю попытку Павла напасть на конвоиров, произошедшую буквально час назад. Его тогда сбили с ног, как ребенка, пару раз пнули в ребра сапогом и вернули в строй, ворча при этом чуть ли не добродушно. Накануне он покинул колонну заключенных, которых гнали на работу, и побежал — не в расчете уйти, разумеется, а в ожидании милосердной автоматной очереди в спину. Его быстро догнали, сбили с ног ударом между лопаток и вернули в строй под дружный смех конвоя. Это было унизительно до слез; кроме того, Павел чувствовал, что начинает уставать, мало-помалу впадая в тупую апатию.

— Ну, не знаешь так не знаешь, — не стал настаивать Степан. — Я, брат, тоже не особый отдел, чтоб в твоих секретах ковыряться. Да и на что они мне тут, чужие секреты? Я тебе о другом толкую. Перестань ты смерти искать, сама она тебя сыщет и не спросит, хочешь ты на тот свет или, может, не хочешь. Головой думать надо, паря, а не тем местом, в которое тебе политрук эту дурь вдолбил: застрелись, мол, но в плен не сдавайся! По тебе же сразу видно, что взяли тебя беспамятного и что пулю себе в лоб ты только потому не пустил, что не успел. Ну, или не осталось ее, пули… Вот ты теперь ее у фрицев и выпрашиваешь. И зря выпрашиваешь, милок! Ты подумай, кто ты есть? Ты есть советский краснофлотец, а может, командир — военмор, одним словом. Смерть твоя — фрицам радость: одним красным военмором меньше, и хорошо. Ясно, мы тут, в плену, все равно что мертвые. Объект-то, сам видишь, секретный, достроим — и в расход. Да только торопиться-то зачем?

— А жить зачем? — не сдержавшись, огрызнулся Павел. — Чтоб для фрицевских подлодок бетонные норы строить?

— О, — обрадовался Приходько, — да ты у нас говорящий! Ну, так я тебе сейчас все как есть объясню. Правильно, на строительстве ихнем