Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

номерком. Тебя видят прохожие. О чем думают прохожие? Прохожие думают, что и при отсутствии на месте работников милиции есть кому блюсти порядок на улице — вот о чем думают прохожие! И спокойно, без крика и паники, идут по своим делам…

После этого лейтенант милиции подводил новичка к дяде Косте вплотную.

— А насчет пользования метлой — поучись у дворника Филянова.

Жил дядя Костя в подвале старого шестиэтажного дома. Длинный коридор приводил к обитой коричневой клеенкой двери. За дверью были две небольшие, со сводчатыми потолками комнаты. Здесь и обитал дворник. В коридор выходило еще несколько комнат, но жильцы в них часто менялись. Занимались эти комнаты временно, до подыскания лучшего помещения.

Мебель в квартире дворника была тяжеловесная, рассчитанная на несколько поколений. В первой комнате стояла большая дубовая кровать, еще стол, еще стулья, еще три картины в потемневших багетовых рамах: «Грачи прилетели», «Осенний листопад», «Весна».

Половину другой комнаты занимала плита, сложенная дядей Костей собственноручно и по собственному плану. Замыслена и сделана она была в военное время как дополнение к паровому отоплению и вывод имела через забитое досками окно в маленький глухой дворик, расположенный за домом. Топил ее дядя Костя в большие морозы, а случалось, и просто так, без особой нужды, чтобы посидеть у живого огонька вместе с барбосом Филькой.

По мнению лейтенанта милиции Шарипова, дядя Костя — самый примерный дворник его участка — был достоин лучшего помещения. Как-то вместе с работником жилотдела Жигулевым он придирчиво осмотрел подвал, потрогал на предмет сырости стены, неодобрительно поморщился и предложил дворнику подать заявление о приискании более благоустроенного помещения. Жигулев, слегка курносый, румяный парень, очень сердечно подтвердил, что поддержит просьбу.

Дядя Костя хорошо разбирался в людях. Он понял, что паренек этот серьезный, основательный. Ему следовало верить. Заботой органов милиции и жилотдела дядя Костя был тронут, однако заявление не подал.

— Я с кем к тебе приходил? С инспектором жилотдела Жигулевым. Зачем приходил? Чтобы ходатайствовать о предоставлении жилплощади, — напоминал при встречах Шарипов. — Что я тебе предложил сделать? Я тебе предложил подать заявление…

Разговор Шарипова и особое внимание дяде Косте нравились, но тем не менее он уклончиво отвечал:

— Жить-то мне осталось не так уж много, да и мебель для перевозу неудобная.

И по-прежнему занимался своими делами: мел тротуары, скалывал лед, разносил по квартирам платежные квитанции, следил, чтобы малыши не выходили за ворота, зимними вечерами слушал радио, читал газету, топил плиту, сидел, задумавшись, у огонька, шершавой рукой поглаживая псишку Фильку, или шел к знакомым.

Он был нужен всем в доме. За самое скромное вознаграждение, от которого, впрочем, почти всегда для приличия отказывался, а еще чаще бескорыстно, он принимал на себя всякого рода хозяйственные заботы. Редкий день кто-нибудь из жильцов не просил его замазать окна, или подремонтировать ошейник для собаки, или отнести в чистку костюм, или прибить дверной почтовый ящик, или починить водопроводный кран.

Старик все знал, все умел, необходимый для дела припас всегда у него был приготовлен.

Но все же свободного времени у старика оставалось предостаточно, да и одинокая жизнь располагала к раздумью. В долгие зимние вечера и в бессонные ночи припоминалось многое: встречи и разлуки, радости и печали. Светлое долго помнилось, но и от горестного нельзя было отмахнуться. Правда, через десятилетия с трудом верилось, что он, Константин Савельевич Филянов, а не кто-то другой, застал начало столетия в бедной приокской деревушке. Трудно верилось не потому, что казалось далеким, — напротив, чудилось, что совсем недавно был он первым на деревне гармонистом, хаживал за разболтанным плужком, безотрывно глядя в иссиня-черную дымящуюся борозду, и покрикивал на мосластую сивую лошаденку.

Путь от пролетки до самолета и от сохи до комбайна постигал он только разумом, сердцем не мог, не умел. И казалось ему: были люди одними, потом стали совсем другими. И не может понять человек прежнего даже в себе, потому что все вокруг стало иным.

И еще. Удивительно быстро промелькнуло прежнее, будто в кино: военная служба… смотры, полковая музыка, от которой восторгом загоралось сердце, — и солдат-татарин, не выдержавший зуботычин фельдфебеля, повесившийся в уборной на трынчике. Война, проволочные заграждения в три кола, в четыре кола… Погоды на фронте всегда плохие для солдат — либо холод и дождь, либо жара и жажда… Вспоминался и командир взвода прапорщик Сербиченко, маленький, с закругленным носом и честными озлобленными глазами, его отсырелый голос: «Превратим эту войну в освободительную!» Только служить под его началом пришлось недолго: прапорщика увезли и, по слухам, расстреляли… Революция, бурное незабываемое время! Пришла свобода, и вместе с ней в жизнь демобилизованного после тяжкой болезни солдата — любовь… Статная, смешливая и ревнивая Глаша, улыбаясь, показывала крупные ровные зубы и ярко-красные десны, по праздникам она надевала белую шелковую, вышитую синими крестами кофточку, ходила слегка покачивая бедрами, будто дразнилась. Ночи с ней были коротки. И со старческим бесстрастием вспоминал дворник жаркие те ночки, жадные губы жены, ее полные теплые руки. Молодая, не дожив и до первого седого волоса, в той же белой кофточке, ушла Глаша в могилу. Но осталось двое сынов. Трудно их было растить одному — чужой женщине боялся доверить ребят дядя Костя. И вырастил. Потом один — Семен — погиб на войне, другой — Василий, удачно отвоевав, жил в Архангельске и служил на рыболовецком судне. В письмах Василий часто звал отца к себе, но дядя Костя неизменно наотрез отказывался.

Потребность в любви и привязанности после того, как умерла жена и выросли сыновья, перенес дядя Костя на многочисленных племянников и племянниц. Еще с давних лет, когда была жива жена, присылала их деревня — мальчиков в яловичных сапогах, озирающихся на шумный город, девочек, повязанных потерявшими цвет и возраст бабушкиными полушалками. И дядя Костя всех этих мальчиков и девочек, наравне со своими ребятами, кормил, одевал, обувал, отдавал в учение и сообщал им первоначальный житейский опыт, а сам с удовольствием приглядывался, как развивался в подростке задор, как быстро и прочно осваивался он в новом положении. Через три-четыре года питомец благодарил старика за хлеб-соль, за ласковое слово и уходил из подвала в широкую самостоятельную жизнь. Неназойливые, всегда краткие нравоучения и скромные хлеба дяди Кости были подобны дрожжам, на которых всходит добротное тесто: воспитанники его преуспевали. Один из них был литейщик-стахановец, о котором несколько раз писали в газетах, другой заслужил на войне немалый чин, а потом стал доцентом, третья заканчивала медицинский институт.

Иногда по праздникам, когда племянники приходили навестить старика, дядя Костя, усевшись в красном углу за бутылкой водки, выслушивал