Побег - Олег Викторович Давыдов

придал особого значения тому, что в рукописи был упомянут именно Сидоров, — дико мне было совсем другое — то, что рукопись мне досталась как раз, когда я был у Сары, почти что вслед за тем, как у Сидорова прыснул этот прыщ (было сказано ниже). Что, опять Теофиль? — вот тебе и «почтение носителю достоинства».

Я перевернул страницу и прочитал: «Что он думал в тот момент, что чувствовал? — убей бог, не знаю. Рассуждать о мотивах и переживаниях другого — дело, в общем, довольно нехитрое, но рискованное, — и в первую очередь потому, что у этого другого, может статься, и нет никаких таких мотивов и переживаний. Прыщи есть, а мотивов нет! Мы ходим, едим, спим, пьем, пишем, читаем — вот и будем придерживаться только этого; что же касается переживаний Сидорова в тот еще роковой момент, — момент, наступивший несколькими месяцами позже здесь описываемых событий, — момент, когда, слизывая с усов набегающие слезы, он, все тем же кухонным ножом, начнет резать себе вены — один, в сортире чужой (своих знакомых) квартиры! — этого совсем не надо касаться. Не будем!»

Кто это мог написать? — подумал я, взглянув в окно (поезд стоял на Комсомольской), — черт возьми, я же проехал! Я уже хотел было выскочить, когда увидал, что в пустой мой вагон вошла та самая женщина из ночного такси. Лихорадочно, как заразу, как нечто запретное и компрометирующее, захлопнул я папку с рукописью и затолкал ее в сумку. Я сделал это, ничего не соображая, бессознательно, сам не зная зачем. Я весь покраснел, но совсем не был удивлен — я уже потерял способность удивляться.

Попытка к бегству. Майкл Уэлан

Женщина приблизилась ко мне, села рядом. На ней был белый плащ, напомнивший мне больницу. Я смотрел и узнавал в ней всех — Лику, мою тетку Гарпешу, Софью, Сару, Марину Стефанну и Томочку Лядскую — всех! — и еще очень многих других…

— Ну вот и все, — сказала она, — вот и все: ты попался. Сейчас я выйду, а через остановку за тобой придут — приготовься.

Я молчал, да и что я ей мог сказать? мной владела апатия — ничего не хотелось — в голове прозвучала короткая фраза что–то из шестой симфонии Чайковского. Бесконечно повторяясь, она несла в себе усталую мысль: я чужеродное тело, механизм меня терпит, но хочет избавиться — безразлично и механически — ах, плевать я хотел…

Женщина вышла. Я посмотрел ей во след. Еще можно было что-нибудь сделать — выскочить, скрыться, бежать, — но мне было уже все равно. Куда мне бежать? — думал я, — от кого мне скрываться? — от себя? Я смотрел на нее — двери закрылись, на лице ее было сочувствие. Она все махала рукой, пока поезд набирал скорость.

И вот я остался один. Весь этот перегон между Красносельской и Сокольниками я думал о том, что, пожалуй, слишком понадеялся на себя. Хотя: с другой стороны, на кого же еще и надеяться–то, если не на себя? — не на кого. Что меня ожидает на следующей станции? об этом я даже не думал, ибо твердо был убежден теперь, что предугадать ничего невозможно. Я покорился судьбе, и она мчала меня в своем вагоне в неизвестность. Нельзя сказать, что я очень любил ее, эту судьбу, — за что это вдруг? — но я верил в нее, и этого было предостаточно для ее неизбежности в неизвестности.

Впрочем, что это я? — вдруг подумалось мне, — почему неизвестность и где неизбежность? Ведь у меня же в руках моя книга судьбы — может, в ней мой конец… я прочту и узнаю… Удивляюсь лишь, как не пришло мне это в голову сразу.

Я полез в свою сумку, стараясь побыстрей выдернуть из нее книгу, которая из-за спешки зацепилась там за что-то и никак не вынималась. Я дергал, я волновался, я был вне себя — черт побери! — руки дрожали, тело покрылось испариной — черт! черт подери, да будет все проклято!

И действительно, читатель, как же это я раньше не додумался заглянуть в самый конец — ведь я бы тогда уже знал, что меня ждет, я бы мог предотвратить это — мог! помешала та женщина, я помешался на миг, да и речь шла о Сидорове… Но куда подевалась теперь вся покорность судьбе и апатия, в коей пребывал я минуту назад?

Наконец, когда поезд уже выскочил из темного тоннеля, мне удалось высвободить книгу, и, держа ее в руках, я подумал: но ведь в любом случае это уже конец! Поезд замедлял свой бег, когда я открыл последнюю страницу…

Двойники

Друзья мои, если вы считаете, что такую концовку изобрел не я, вы правы — это собственность всякого пишущего подлинную правду о судьбе. Если называть имена, то первым в ряду вам известных должен стоять Софокл, а последним — я. Но, поскольку имя мое навсегда останется неизвестным, я выхожу из этого ряда вон…

Двери открылись («двери открываются автоматически») — «Станция Сокольники». На ходу я прочитал последнее предложение книги: «Может быть — тебе, читатель!?». Нет, это не то, — подумал я, переворачивая несколько страниц назад и оглядываясь. Перрон, на который я шагнул, был пуст — ни души. «Осторожно — двери закрываются. Следующая станция Преображенская». Поезд ушел, я, как во сне, проводил его глазами.

Странно, почему никого нет? И зачем я вообще приехал сюда? — зачем вышел, черт возьми?! Я посмотрел на часы — наверное, это был последний поезд, и назад мне уже не вернуться. Но почему же нет никого? — думал я, листая книгу и пытаясь читать:

«Читатель, вы понимаете, почему имя мое должно остаться неизвестным? Да просто потому, что на моем месте может оказаться любой из вас — любой может быть автором этой книги, как о любом она и написана, — читал я, наугад открыв последние страницы, — и тут, подняв глаза, я увидал свет поезда, идущего от Преображенской, — я захлопнул книгу, — где здесь ставить кавычки? — подумал я, — не надо никаких кавычек…

Это был грузовой поезд — на его платформе лежали какие–то колеса, шпалы, что–то еще. Он приостановился. На перрон соскочил человек. Поезд уполз в свой тоннель, а мы с вновь прибывшим двинулись