Побег - Олег Викторович Давыдов

любит, она любит отраженной любовью, той любовью, которую индуцировал в ней мужчина. Женщина любит быть любимой, но совершенно не способна любить самостоятельно — у нее просто нет для этого соответствующего органа. Женщина может любить своего ребенка, своих родителей, пирожные, соленья, маринады, но не мужчину (если он ее не любит). У женщины может быть тяга, но это тяга растения к свету, к теплу и к воде — в этом смысле можно сказать: она солнцелюбива, или же влаголюбива, но к тому, что зовем мы любовью, это ведь не имеет ровно никакого отношения, ибо даже вот эта индуцированная любовь в женщине есть любовь не к мужчине, а к ребенку, могущему родиться от него. И действительно, как только рождается ребенок, вся женская любовь переносится с мужчины на этого ребенка, и мужчина со своею любовью вдруг чувствует себя не у дел. И он с удивлением обнаруживает, что вовсе и не к любви призвана женщина и даже вообще не способна любить.

Так что, в некотором смысле действительно можно сказать, что Лика родила ребенка — возможность родить ребенка. В ней захотел родиться ребенок, и появилось отражение этого ребенка в ее лице, в глазах (так думал я, глядя на нее), а та любовь, которую она родила во сне, была любовью к отцу — дяде Саше — любовь девочки к мертвому мужу своей матери…

Я, кажется, съехал к фрейдизму? Нет, побоку это… Ведь сон, в конечном счете, был навеян тем, что она сейчас живет в мастерской у Смирнова, среди его вещей и картин, — живет им, Смирновым, своим отцом, съеденным собаками Бенедиктова. И она знает это.

— Кстати, Лика, покажи мне все-таки ту, последнюю, картину дяди Саши. Она ведь здесь?

— Да, сейчас.

Она пошла в угол мастерской. Я встал, чтобы помочь ей.

— Не надо, — сказала она, — не надо сюда ходить — я сама.

Я сел на место — вот и хорошо! Какой я сейчас помощник? — едва двигаюсь.

* * *

Лика тащила картину, когда вдруг прозвучал телефонный звонок. Он был так резок и неожидан, что я, поднося пиалушку к губам, выпустил ее из рук, вино плеснуло на брюки, чашка упала, разбилась.

— Я слушаю, — сказала Лика, взяв трубку. — А куда вы звоните?.. Да.

Собирая осколки, я снизу вверх взглянул на Лику. Удивленно наблюдая за мной, она как-то не очень уверенно сказала в трубку:

— Узнала…

Мне показалось, что я ей мешаю. Она махнула рукой, замотала головой, машинально взяла со столика тряпку, бросила мне.

— Да ничего, — сказала она. Но она была в настоящей панике и с каждым мгновением волновалась все больше и больше. Что с ней? Она побледнела, вся дрожала, судорожно сжимая трубку; и, опираясь, прямо вцепилась в картину, которую несла, когда раздался этот звонок.

— Конечно, — сказала она вдруг изменившимся голосом, — я их сама передала, — потом тихо добавила: — Я болела. — И, покачнувшись, выпустила картину из рук. Та с грохотом упала на пол. Лика бы тоже упала, если бы я не успел подхватить ее. Обморок. Что было мне делать? — плеснуть водой? дать нашатырю? ударить по щеке?

— Лика, что с тобой? Тебе плохо?

— Нет, — сказала она, все еще не выпуская трубку, и вся вдруг обмякла в моих руках, расплылась. Что же делать? Я все сделаю, но вначале хотелось узнать, кто ее напугал. Выхватив трубку у Лики, я прижал ее к уху. Что я услышал, читатель? — вот что: «А ты знаешь? — я ведь вчера был у твоей матери, и мы говорили о дяде Саше. Все-таки какой это был замечательный человек!». После этих слов я выпустил Лику из рук, и она медленно сползла на пол. Я продолжал слушать свой голос: «Я так часто вспоминаю его картины, — голос, идущий из трубки, — особенно одну: натюрморт с кувшином и рыбами». Да что же это такое, — подумал я, когда произносил: «Куда, кстати, они подевались?» что такое? — я ведь это уже говорил! — магнитофонная запись? кто подслушал меня несколько дней назад? Теофиль? — опять он? — но зачем ему!? Мистика! Неполадки пространства и времени. Что вообще происходит? Кто? Кто может мне все объяснить?

А между тем я продолжал говорить на другом конце провода: «И еще вспоминал твой портрет. Мне вначале показалось, что ты — совсем там и не ты, а что-то, может быть, другое» Другое? — подумал я, — да, совсем другое. «Я подумал, что это какое-нибудь пророчество, и потом действительно ты стала на него похожа, после подземелий»… Боже, что я говорю? — неужели она это слышала: «Помнишь наши разговоры? — я сны толковал».

«Я сны толковал!» — что за изящный уход! — она же все слышала, все поняла. Или, может, она и тогда ничего не слыхала? Может, я тогда тоже был у нее? Когда?!? Тогда с нею был кто–то другой — все она слышала… Но почему не откликнулась?

Мне стало противно; оторвавшись от трубки, я нагнулся над Ликой, похлопал ее по щеке — она не приходила в себя. Ударил сильней — тот же результат. А из телефона лился мой бодрый голос, — голос все понимающего и все прощающего человека, — человека, который не плачет и не смеется, а открыто и смело смотрит в лицо судьбе:

«Я ведь еще не видел ту, последнюю картину, над которой он работал, когда умер. Видел эскизы, но ведь это совсем не то…» — говоря так, я с ужасом смотрел на Лику, все никак не приходящую в себя. А вдруг она умерла?! «Лика, ты меня слышишь? — ты очень похожа на дядю Сашу. Как родная дочь!»

О чем же я думал, читатели, в этот момент? — чем я думал, когда произносил эти слова? О чем я думал, — подумал я, — зачем я это сказал? может, чтобы внести крупицу сердечности в наш разговор? Чтобы продемонстрировать свою проницательность? — о чем, черт возьми? К чертям собачьим всю психологию, мой внимательный чтец, все к чертям! — ты уже знаешь, о чем я думал. Я думал о той картине, что лежит сейчас передо мной.

«Лика, что было изображено на той картине?» — послышался крик в трубке, и тогда я повернул голову и впервые взглянул на нее — на эту картину, упавшую как