Побег - Олег Викторович Давыдов

— Мертвый младенец!? — сказал я и повесил трубку. Средь унылого пейзажа пустыни в клубах фиолетово–зеленого тумана лежит на земле мертвый младенец — и больше ничего.

Конец пятой части.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 

Глава 1

Побег

Сотворим человека…

Сирены и Одиссей. Герберт Дрейпер

Моя история близится к концу, и теперь я уже отчетливо представляю себе, как трудно было бы мне писать, если б то, что я пишу, было вымыслом. Представьте себе меня — вот такого, каким я предстаю перед вами на этих страницах. Ведь, чтобы создать мой образ, автору пришлось бы держать в голове массу деталей, которые его (автора) постоянно бы сбивали с толку. Автор ведь человек, читатели, — он ведь имеет душу, которую ему постоянно приходится вкладывать в своих героев: он распыляется по героям, но больше всего вкладывает, конечно, в меня — главного своего героя. И что же, неужели вы думаете, что какой–то там посторонний человек — кем бы он ни был — сможет создать меня таким, как я есть? Да никогда в жизни — обязательно крупицы его души, вложенные в меня, заведут отношения (роман) с тем, что в моем образе принадлежит собственно мне, и получится невообразимая путаница, получится что-то совсем третье, неожиданное, непредсказуемое, и — автор с ужасом увидит свою неудачу.

Он ее увидит, читатели, — уж будьте уверены! — не такой он дурак, этот мой автор, чтобы ее не увидеть.

И он начнет тогда изворачиваться, искоренять себя, прятать свой нос, но не тут–то было — вот как раз тут вы и заметите работу автора над романом, его натугу, его попытку сделать не так, как есть, — заметите и скажите свое: «не верю». «А чему вы собственно не верите? — спросит тогда автор (если, конечно, у него хватит на это наглости). — Тому, что я автор этого романа? Вы что, сами хотите стать его автором? — в добрый час! — садитесь, пишите, а я как автор имею полное право поступить со своим героем, как мне заблагорассудится». И он (автор) что–то начнет изменять, подгонять, кое-что выбрасывать, дописывать и напишет что-нибудь такое, что ко мне все равно не имеет никакого отношения, а имеет отношение только к несчастному автору–детоубийце.

Другой автор, краем уха слышавший некогда нечто о «производящем произведении» (то есть о том, что он только орудие, при помощи которого произведение появляется на свет; что роман пишет себя сам, избрав для себя соответствующего автора), — этот другой автор ничего не станет менять в моем образе, чтобы, не дай бог, чего не испортить, и будет не прав. Правда, читатель, — на кой черт мне сдался такой автор со слабовольными частицами его души в моем облике? — частицами, которые, как взвесь глины в воде, замутняют мою первозданную чистоту.

Где же взять подходящего автора? Где взять Гомера нашего времени, способного живописать такого Одиссея, как я? Ответ до крайности прост, хотя может быть и не совсем приемлем, — нужно, чтобы (читателю это должно понравиться) Одиссей сам создал себе Гомера. В этом случае в душе Гомера не будет ничего такого, что не принадлежало бы уже Одиссею, и, следовательно, новоиспеченный Гомер уже не сможет вложить в образ Одиссея ничего чуждого последнему, притом, что литературный образ (как это и необходимо для всякого литературного образа) будет одушевлен живым человеком — автором! — Гомером, созданным по образу и подобию еще не существующего Одиссея.

Приглашаю читателя вдуматься в это — это (то, что сейчас сказано), — это ведь совсем не то же самое, что написать воспоминания — вроде тех, которые я сейчас пишу — ибо воспоминания это точное воссоздание действительно случившихся событий, а труд Гомера, которого я надеюсь создать, будет литературным произведением, то есть романом, — совсем иной жанр.

Пусть грядущий литературовед, тщательнейшим образом взвесив мои слова, постарается найти конкретные отличия между моими «Записками Улисса» и «Улиссом» моего Гомера, — пусть он сделает это и тогда он поймет, как легко было бы написать то, что я пишу, если бы то, что со мной случилось, не оказалось бы вымыслом.

В дождь. Картина Майкла Паркеса

Я перешагнул через распростертую на полу Лику и, шатаясь, пошел к двери. Вот что значит возвратиться на собственный путь — на него просто нельзя не возвратиться, ибо мой путь это лист Мебиуса. «Почтение носителю достоинства, стойкость женщины ужасна, луна близится к полнолунию», — повторял я, как заведенный, спускаясь вниз по лестнице. Я вспоминал, как выходя из автомата столкнулся с женщиной, просившей разменять пятак, ее удивление и вопрос, давно ли у меня на руке это красное пятно, ее предостережение: «Берегитесь, молодой человек». Взглянув на ладонь, я не обнаружил никакого пятна — как жаль, что не удалось тогда расспросить ее подробней. Да ведь нельзя же было! — случилась та катастрофа…

Шел сильный дождь. Я раскрыл Софьин зонт. Сильный ветер рвал его из рук. На душе было тяжко, вспоминались какие–то японские картины — дождь сечет пешеходов под зонтиками — куда ж мне теперь? — к Софье? Порыв ветра вывернул зонт в моих руках. Я попытался исправить его и сломал. Ткань повисла тряпкой, обнажив свисающие металлические ребра. С размаху в сердцах я швырнул зонт на газон и пошел к метро, подняв воротник пиджака.

Было уже больше часа, когда я сел в вагон. Хотелось — было просто необходимо! — чем–то отвлечься. Я раскрыл свою сумку. Там была так и не понадобившаяся никому инструкция, да еще, в той же папке, эта дурацкая рукопись, чей–то дневник. Я открыл его наудачу, пробежал несколько строк — словно током ударило вдруг — я читал: «Но мне известна и еще одна деталь, неизвестная вам. Вы сейчас будете поражены, читатель, — только не спрашивайте, откуда я это узнал? — узнал вот и ладно. Представьте себе, что в тот самый день, когда я последний раз посетил Сару… — до сих пор я читал вяло и не вникая, но уже на следующих словах вдруг похолодел: — у Сидорова на… так сказать выразиться, на болту вскочил прыщ»…

Позвольте, а откуда это было известно тогда? я в ту минуту даже и не