Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

«Мрази! У вас есть шанс. Один из вас может остаться в живых. Кто быстрее на карачках доползет до меня и поцелует, — он призадумался, — мой член. Рассмеялся собственному приколу и долго вынимал из штанов член. — Ну чего стоите? Сисястая, вперед! — Они не шевелились».

— Крутая порнуха, — сказал я. — А ты не врешь? Похоже на фантазм.

О. пожала плечами. Что это значило, я так и не понял.

— Он взбесился и выстрелил в парня, — продолжала она. — Парень упал, обливаясь кровью. Он выстрелил второй раз, добил украинца. Я была как в столбняке. Я не представляла себе, что такое расстрел.

— Но тебя трудно удивить смертью!

— С чего ты взял? Ерёма протянул мне пистолет. На. Убей ее. Я взяла пистолет. — Я лучше тебя пристрелю. — Ерёма помрачнел: — Ладно, хрен с тобой, — Вырвал у меня пистолет. — Уведите ее! — Девчонку уволокли. Что с ней стало потом, я не знаю.

— Святой Ерёма! — воскликнул я. — Скажи правду. Я никому не скажу. Он хорошо плавал?

— Он был бухой. Я тебе сказала.

— Ты потащила его на дно?

— Не скажу.

— Если не скажешь, я не буду больше ходить в этот чертов Кремль! Будешь сидеть в тюрьме. Смотри, тебе Ерёму пришьют!

— А тебе пришьют Члена. Уже все знают, что это ты толкнул его на преступление.

— Ему оторвало обе руки?

— Да-а, — подтвердила она недовольно.

— И тебе не жалко его?

— Жалко у пчелки, — отделалась О. детской присказкой.

4. Америка. Татьяна и Нобель

В свои восемьдесят с лишним лет она была ну прямо как леденец на палочке, который хотелось все время лизать. Лизать и облизываться. И дальше лизать… Истинная красавица. Худая, стройная, вся куда-то летящая вверх, женщина-лестница, старуха-полёт, с длинными, как будто виноградными, кистями рук, длинными пальцами, яркими пигментными пятнами, морщинистыми, черепашьими ладонями.

И этот ее взгляд — взгляд неприступной крепости с шаловливыми подвесными мостами, с рыцарями, сбежавшими из русских балетов, — неприступной крепости, хранящей сундуки памяти.

Таких сундуков у нее было бесчисленное количество. Их бы хватило на множество жизней. Она и была этим множеством жизней. Сундуки толпились по годам и по странам. Там были русские сундуки, а также — французские, польские, американские. Отдельно на вешалках висели шляпки. Сотни шляпок. Когда шляпок много, тогда это уже не шляпки, а какие-то странные, перемещающиеся половые органы, небрежно прикрытые черной вуалькой или посеребренные пикантными блесками.

У нее был прекрасный развратный рот, который она по привычке прикрывала рукой, чтобы не выглядеть слишком желанной. В первый же день нашего знакомства, когда мы остались с ней совершенно одни, на краю бассейна с морской водой, которую качали из Атлантического океана, а океан находился черт знает где, она мне сказала со знанием дела:

— А ведь у вас, дорогой мой, порочный рот.

— У вас рот тоже порочный, Татьяна.

Тогда я ее в первый раз назвал вот так просто Татьяной, и она, на секунду задумавшись, позволительно ли это с моей стороны, рассмеялась.

Среди сундуков в этой неприступной крепости, в которых что только ни валялось: и эмигрантские вечеринки, и аристократическое барахло, и дипломатические депеши, — был один сундук, который вызывал всеобщий интерес. Благодаря именно этому сундуку она была королевой. В этом сундуке лежал Маяковский.

Да, тот самый Маяковский, который ради нее хотел остаться в Париже или который исключительно ради себя хотел бы забрать ее в советскую Москву. Из трех примерно десятков реально гениальных стихов, сравнимых по масштабу с картинами Вермеера, два-три шедевра были посвящены ей и рождены их любовью тогда, когда он уже давно перестал быть Вермеером.

Где-то на горизонте усадебного парка громоздились скульптуры мужа Татьяны (похожие как две капли воды на работы француза Фернара Леже), которые, признаться, казались мне мужицким искусством. Но муж Татьяны был, однако, всесильным Алексом с тонкими усиками, законодателем мод, повелителем журналов, патроном целой толпы знаменитостей.

— Только не привозите нам черной икры, — сказала Татьяна. — Нам все норовят привезти черную икру. Холодильники ломятся от черной икры. Вы какую предпочитаете?

— Я? Паюсную, — сказал я.

Она одобрительно кивнула головой.

— У нас недавно был Вознесенский, — сказала она.

— Ну да, это такой поэт… Он тоже привез черную икру. Много черной икры. Знаете, на кого он похож? На приказчика. Он такие пестрые шарфики носит.

Я с интересом посмотрел на Татьяну, но ничего не сказал.

— Хотите паюсную?

— Ага.

— Я — тоже.

Она позвала служанку.

Мы пили белое вино и заедали его паюсной икрой.

— Отец моего мужа, — облизала икорные пальцы Татьяна, — был умным российским экономистом. Когда в Совдепии надумали делать нэп, Ленин с Троцким пригласили его к себе, чтобы он запустил рыночный механизм. Через три месяца страна ожила. Ленин с Троцким снова позвали его: «Мы вам очень благодарны. Экономика заработала. Говорите, что вы хотите за это?» Тот посмотрел на Ленина с Троцким и сказал: «Я хочу отсюда уехать. Навсегда!»

Мы развеселились. Я даже не стал спрашивать, апокриф это или нет — мы с Татьяной уже поднялись над историческими реалиями, и мне ужасно захотелось обнять, поцеловать, приголубить ее старое, ветхое, легендарное тело. Маяковский был и остается самым культовым русским поэтом ХХ века. И хотя его практически никто не читает, но зато каждый знает, что он умел с ума сходить от любви. Причем, не просто сходить с ума, а страдать на всю вселенную. Так вот Татьяна — родник гиперболических страданий, ставших копилкой самоубийства — здесь, рядом со мной, в нежном Коннектикуте, уже вся в паюсной икре. Я осторожно взял ее за желанную костлявую руку, уже отчасти чувствуя себя Маяковским, и тогда Татьяна царственно сказала:

— Слушайте, а почему бы вам не поплавать в нашем бассейне? Здесь морская вода.

Я посмотрел ей в глаза и кивнул.

— Вы плавайте туда-сюда, а я буду за вами наблюдать.

Это звучало, как приказ. Наверное, она так же разговаривала с Маяковским. Не знаю, был ли у них бассейн, но у нас с ней бассейн был точно. Я снял с себя черную футболку с портретом Кафки и надписью по-английски: «Kafka didn’t have a lot of fun either» (Кафке тоже было невесело).

— Откуда она у вас? — спросила Татьяна.

— Знакомые шведы подарили.

— Шведы… — задумчиво произнесла она.

У нас росло количество пауз.

— Ну чего вы не раздеваетесь? Снимайте! Снимайте!

Я всё снял и нырнул в воду. Она поднялась во весь рост и подошла к краю бассейна.

— Не хотите поплавать? — спросил я.

— Я лучше посмотрю.

«Господи, — подумал я. — Что бы на