Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

class="p1">Мой любимый папа. Папа был одет в свою синюю рубашку с короткими рукавами, которую обычно носил на даче. Он находился в каком-то городском пространстве и двигался по пустой пологой улице вниз, чувствуя мое присутствие, но не оборачиваясь ко мне. Я пошел за ним, и мы подошли к пустому перекрестку. Он, опять же не оглядываясь (я видел только четверть его лица с правой стороны), повернул направо и медленно пошел дальше вниз, я хотел было — за ним, но он спиной, затылком, всем собой предупредил, что туда, за ним, ходить не надо.

Это — вторая тайна.

Эпидемия глупости ударила меня прямо в сердце.

Готовясь к операции, которая должна была продолжаться девять часов при остановке сердца и при искусственном дыхании, я обложился книгами, ну да, об этом самом… Заставляя себя читать и думать о том, что может со мной случиться, я понял, что моя мысль постоянно упрямится и, как упрямая лошадь, не хочет идти туда, куда я ее веду. Она вырывалась и останавливалась, наклоняла голову и ела подножную траву, пила из нечистых луж — лошадь моих мыслей.

Из всех книг, которыми я обложился, меня, конечно, достал не Данте, этот первооткрыватель темы преступления и наказания, далекой от моих волнений. Меня, конечно, достала тибетская книга мертвых, хотя я тоже отвратительно часто отрывался от нее и занимался повседневной дурью. И вот еще: наверное, там у Толстого, но не в щемящей интриге Ивана Ильича, а где умирает князь Андрей при сестре и Наташе — его последние дни — в них, в этих страницах, тоже было что-то угаданное.

Накануне вечером перед операцией мои знакомые кардиологи, как-то неестественно тесно сидя на диванчике, как будто они не могли рассесться повольготнее, спросили меня:

— Не боишься?

Я сказал так, как думал.

— Не боюсь, но беспокоюсь. Это разница. Беспокоюсь. За себя, за дочку, за Шурочку.

Они покивали, довольные или нет, моим ответом, и у них в руках как-то сама собой возникла таблетка, маленькая таблетка, они сломали ее пополам и дали мне половинку. Они внимательно проследили за тем, как я ее принял. Я вошел в палату, лег и улетел.

Но в этот раз я улетел не навсегда. Я ничего не помню, кроме того, как мне вдруг сказали:

— Дышите!

И я стал дышать. А затем все вырубилось, и дальше палата в реанимации была похожа на джунгли, куда не пробивается из-за лиан солнечный свет, и вот в этих джунглях появляется — что за прекрасное преображение! — моя красавица-жена Катя, и я, весь в трубочках, понимаю, что это именно то, что я хочу видеть, а за ней наша персидская подружка Зейнаб, и это тоже то, что я хочу видеть, и я говорю Кате:

— Ну, кажется, вот…

А через три дня пожилая, полная Рая, моя сиделка из города Винницы, тащит меня на себе в душевую при палате, снимает с меня халат, и я вдруг вижу себя, голого, в длинном-длинном зеркале: худое лицо, обострившийся подбородок, большие, неморгающие глаза, перемотанные ноги, схваченная цепким корсетом грудь.

— Сбежавший из морга, — говорю я Рае.

Та хмыкает, не зная, что сказать, а моя память летит куда-то вниз, как в колодец, летит моя голова вниз в колодец, и там в глубине я нахожу себя во время операции, когда остановлено сердце и включено искусственное дыхание. И надо мной — два хирурга.

Я их не вижу, но я вижу картину. Это не обычный сон, это не видение, это картина. Я нахожусь рядом с небольшим количеством людей. Возможно, это переправа. Возможно, где-то близко река. Я смотрю на этих людей и не запоминаю их. Но вот их фигуры немного раздвигаются, и я вижу девушку. Да, это взрослая девушка со спокойным, доброжелательным лицом. У нее, кажется, белый, круглый небольшой воротничок и темное платье. А на голове темные волосы. И, может быть, берет. Баскский берет. Насчет берета не уверен. Но темные волосы — точно. И она смотрит на меня приветливо и выжидающе. У нее абсолютно сестринское лицо. Она готова взять меня с собой или подождать. Как я хочу. Она не настаивает. Но с ней не страшно. Даже хочется остаться с ней, но ты постепенно понимаешь, что это значит. И ты делаешь то, что делаешь.

Это третья, главная тайна.

6. Как я чуть не стал командиром либеральной партии

— Знаете, — сказал Ставрогин на следующей встрече, — полиция думает, что Ерёме все-таки кто-то помог утонуть.

— Нет, — сказал я. — Он был с утра бухой. Не выдержало сердце.

— Он плохо плавал. С берега видели, что кто-то утащил его на дно. Русалка, да?

— Он был бухой.

— Есть свидетели. Они пошли на дальний пляж. Он был талантливый парень?

— Какая разница! Помните, Сталин по телефону спрашивает у Пастернака, можно ли считать Мандельштама мастером. А тот в ответ — какая разница!

— Ерёма считал вас своим учителем. Он мне сам говорил. Вы его научили идти напролом, ничего не боясь. Вот он и пошел — правда, в другую сторону. К нам.

— Чтобы расстреливать шпионов в Донбассе?

— Ну, я вам прямо скажу: я не одобрял его поведение на Донбассе. Его любовь кпартизанщине…Уже решили его больше туда не пускать.

— Ах, вот оно что! — сказал я с намеком.

Ставрогин рассмеялся.

— Вы зачем меня подкалываете?

Потом спросил совершенно про другое:

— Хотите возглавить либеральную партию?

— Что?

— Это — хорошие деньги. Делать ничего не надо. За вас делают ваши советники. Помощники. Согласны?

Это было угарное предложение. Я знаю со времен моего номенклатурного детства этот фантастический административный ресурс. Такое бывает только в России. Ресурс подхватывает тебя и несет по воздуху на ковре-самолете. Тебя кормят, тебя возят, с тобой возятся-носятся, мэры городов несут за тобой чемоданы — все бесплатно. И если ты не дурак, ты даже можешь удачно отпрыгнуть со временем в сторону, не особенно изговнявшись.

Я стал отказываться. Он мягко настаивал. Настаивал по-дружески, даже немножко просил.

— У нас нет поддержки интеллигенции, — признался он.

Его откровенность мне все больше и больше нравилась.

Неожиданно позвонил большой реформатор Межуев. Ставрогин включил громкую связь и стал с ним ругаться.

— Вы напрасно принимаете меня за чмо!

Через минуту он сменил тональность разговора.

— Мне пришла мысль сделать, — он назвал меня, — руководителем либеральной партии.

Пауза в разговоре.

— Он — ненадежный человек, — убежденно сказал Межуев. — Может подвести.

— Он — на границе. То, что надо.

— Не связывайтесь с ним. Он не наш человек.

Ничего себе, подумал я.