журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

справненький. Эвон чё ты делаешь? Воду — ту разве что с Аркашкой бригадиру привезете. Смотри-ка, Тяжесть там какая. Не пашут же на тебе, не боронят... Ох и сы-ытай, ох и гла-адкай. Ну-ну. Рот бы тебе...

— Поехали,— объявил вдруг подошедший тихо Костя,— Сапоги только сейчас от грязи сполосну, а то...

— Взял?! — спросил Семен, вожделенно поглядывая на белую головку поллитровки, высовывающуюся из кармана брюк склонившегося над лужей Кости.

— Взял.

— Да ну?!

— А долго ли... Бабы, правда, чуть не разорвали: там трусы лохматые и тазики — китайские, ли чё ли... Давай-ка к Гришке Носкову. Пить в телеге же не будем — не бичи какие, не туристы. А у него сейчас и бабы дома нет, и — на краю Ялани. Пока до Маньки с Марфой дойдет... где мы будем! У Гришки ельчики и огурцы — хорошо солят. Я как-то заночевал, дак славно... И медовуха — та всегда уж.

— Э-э! Гнедко, трогай! — понукнул Семен.

Гнедко, словно учтя Семеновы укоры в своей сытости и лености и устыдившись, припустил с места. Колоколец, рассыпаясь лучами в окнах выстроившихся вдоль дороги и исходящих паром после месячной сырости домов, запел походную.

Закатное солнце обагрило сочно яланские поляны и ельник. Суета дневная постепенно улеглась и сменилась предвечерним спокойствием; обозначилась резче безмятежность природного величия. Вот и еще день перекочевал в прошлое, перекочевал, но оставил, наверное, у всех — у людей, у животных и у птиц, разлетающихся на ночевку,— в памяти до самой смерти ощущение чего-то яркого и светлого, оттолкнувшего в беспамятство безвременный сгусток чего-то мокрого, грязного, мрачного, бездеятельного и безрадостного.

Носков Григорий, хозяин дома, сидя лицом к окну, пьяно жмурился от солнечного света и пытался спрятаться от него в тень оконного переплета, разговаривая при этом с Семеном. Костя, положив голову на ладошки, а ладошки — на стол, широко открывал глаза, что нелегко ему, похоже, удавалось, и делал вид, будто участвует в беседе.

— Ты, может, полежишь немного, отдохнешь,— предложил Косте радушный хозяин.— А то, гляжу, тебя вроде сморило.

— Нет! — сказал, как отрезал, Костя. Чуть погодя добавил:— Чекунов за поросятами поедет.

— Да ты уж брось-ка, парень, а! Какие сёдня поросята! Ночь скоро, солнце вот-вот сядет,— сказал Григорий, заглядывая в окно на скрывающийся за узкой, плотной полосой туч, возникших вдруг за ельником, красный диск.— Уже вон почти село.

— Уже и едем... и поехали уже... ик-ка! — залепетал Костя и, подняв от стола голову, отыскал глазами Семена.— Ага, а, Сеня?.. Ты скажи.

— Едем, едем,— засуетился Семен, вспомнив о Марфе, вероятно.— Всё, Григорий, всё — едем. И так уж загостились дивно. Стаканы... это вот допьем — и едем. Всё, правда, всё — нам надо ехать.

— Куда вы на ночь-то глядя? Переночевать, слава Богу, есть где. Оставайтесь. Посидим. А утречком, и отправитесь. Кто в ночь-то...

— Нам чё утра-то ждать? Сейчас поедем. Всё, всё, Гриша, Сидеть — оно хорошо...

— Ну смотрите, дело хозяйское, приневоливать не стану, хотя кто ж в ночь-то... только волки.

Допили медовуху. Придерживаясь за стол, приподнялись и... И из избы пошли.

— Литров шесть, а?

— Чё — шесть?

— Литров шесть выдули, ага?

— Да ну, ты чё, Семен, откуда шесть-то! Ме-е-еныпе. Литров пять... Не упади-ка, Костя, тут.

— Ох и пять. Это скольки литровый жбанчик?

— Какой? В каком таскал-то?

— Ну.

— Пяти.

— Пяти?! А вроде махонький... Ну дак и вот... пяти... какие ж пять! Ты ж раза два ходил, а то и три... Пусть будет два, по пять — уж десять...

— Десять если, маленькие, значит. Да и дели на трех... К тому же слабенькая.

— Про слабенькую, Гриша, мне не надо.

— Это от водки повело чуть, а моя-то так, чтобы водка не убежала... Костя, ворота — на себя.

— В-вижу... Сеня, а Сень.

— Ай, милай?

— Я... на телегу вон.

— Ну давай, давай. Я подойду. Какая штука! Голова ясная, а ноги не идут. Ноги-то, а! Не свои ноги. Смотри-ка, Гриша... Ноги-то... я их сюда, они — туда... как червяки. Смотри-ка, Гриша!

— Угу... Тут подворотня.

— Знаю, знаю... Вот так, вот так через нее мы... как будто так — на эроплане... Гриша, ты знаешь чё... ты будь-ка добрым... я сейчас сяду на телегу, а ты, отвяжешь вожжи, дак подай-ка мне их... Смотри-ка ты, как червяки...

— Садись, садись. Ночевали бы лучше, а то и мне тут одному-то...

— Нет, нет, и рады бы... Мы потихонечку-полегонечку, часика через два-три там будем. Нельзя без кума мне никак... Ты же знаешь моего лейтенанта... Сразу на сухой паёк переведет и гауптвахту посадит. Ну, Гриша, знаешь чё, спаси-и-ибо.

— Да брось-ка ты. Было б за что. Это вам спасибо, что зашли, а то сижу тут, как...

— Ну, скажешь тоже... Это тебе спасибо... Паш-шел, Гнедко... Это тебе спасибо, Гриша, что принял!

— Да ладно, чё там... Костю на бок поверни, то так лежит — и захлебнется

— Не захлебнется — он привышен.

— Ну, счастливо!

— Ага! Тебе того же!

— А то бы остались!

— Да нет уж, нет, и так вон посидели!

Темнело по-осеннему быстро. К тому же небо тучами затягивало сплошь и густо. Стояла тишина: дневное, шумное, угомонилось, ночное беззвучно готовилось к охоте. Было прохладно. Лист облетел: лес онемел. Чуть подстывшая грязь вязко чавкала. Вовсю трендел колоколец.

„Балаболка",— подумал про него Семен, а вслух сказал:

— Говорил, нет ли... Открываю вчерась районку, а там — фотография — кого б ты думал?.. Бригадира нашего... По пояс. Стоит, значит, в кукурузе, кукуруза выше, чем он. Ты здесь видал когда-нибудь такую? Ну дак и чё.... Он на коленях, гад, снимался. А мне об этом агроном... пил как-то с ним... дак я решил, что подвирает... Костя, ты чё? Ты плачешь, что ли? — Семен склонился над другом.— Ко-о-остя, да ты чё?

Костя охватил Семена за руку.

— Сеня...

— Ты чё?

— Сеня... вспомню... сердце в щепы, волосы дыбом.

« — Кого вспомнишь?

— Скопцов.

— Каво-о?

— Емнухов.

— Каво, каво?

— Скопцов... ик-ка!.. и емнухов.

— А кто такие?

— Сеня.

— Ну?

— Сеня.

— Дак кто?

— Кастрированные мужики.

— Да?

— Можешь представить?

— Ну.

— Нет, ты представь.

— Ну,