журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

— Ай, Сеня, Сеня,— простонал Костя и выпустил из своей руку друга.

— Да чёрт бы их... гори они огнем!., мужики эти. Чё ж теперь, реветь из-за них, что ли? Живут же и без этого. Нашел, по ком плакать. Своего горя, что ли, мало? Как выпил, так и давай оплакивать всех без разбору. Прошлый раз целый месяц всё по каким-то... хрен и вспомнишь... панихиду справлял. Людям делать нечего, а он насмотрится телевизора — и плачет. Я думал, что он — Марью обманул — дак... Вот кого, парень, да ребятишек бы лучше не забывал... О чем тебе я?.. A-а, в полено-мать... Ты за вчерашнее число читал газету?

— Н-нетт-т!

— А с кукурузой-то... про бригадира-то слыхал?

От Кости ни звука.

— Ты спишь уже?

— Н-нетт-т!

— А чё молчишь? Надулся, что ли? Ты чё?

— Н-ничч-чё!

— Сказал не так чё разве, а?

— Иди-ка, знаешь ты, куда...

И замолчали. Едут. Долго молча едут. Только колоколец невидимый в темноте дзинькает, да прядет ушами изредка слившийся с ночью Гнедко.

— Дошлый же у нас бригадир... шельма,— заговаривает опять-Семен.— Хе-хе. Ну и додумался... Мало кому такое бы в голову пришло. Возьми меня, дак ни за что бы... точно, никак бы не допетрил.— Огонек цигарки то вспыхивает, озаряя нос Семена, то гаснет. — А кум, наверняка, уже и ворота запер,— продолжает говорить Семен.— Спит. У них сейчас ток работает, в деревне свету нет — станция не тянет. Без свету-то уж вовсе как без глаз. Как раньше жили. А вроде и ничё было, девок-то и в потемках можно пошшупать. Правда, Костя, как ты, а?

Костя не ответил. Семен близко-близко наклонился к другу, огоньком самокрутки выявил из мрака его лицо, глаза закрытые его увидел.

— Эх-ма,— вздохнул, стегнул Гнедка, и телега покатилась на встречу с Чалбышево.

Сделалось так темно, что граница между лесом и небом перестала различаться. Семен вдруг представил себя ночью одного далеко в тайге — судорожно передернулся. Прикрикнул на коня, затем надел вожжи на руку, а руки спрятал в карман. Холодило шею — Семен выплюнул искуренную цигару, утянул голову в воротник телогрейки; почувствовал, как затекают ноги — поднял их на телегу и поудобнее устроился на дождевике. Зевалось. Смыкались веки. В сознании толпились образы: кум, Марфа и кто-то еще. Все они почему-то махали руками, что-то говорили и бранили не то его, не то погоду. Буркнув мнимым собеседникам что-то в ответ, Семен задремал.

Тут же и сон ему привиделся. Будто ползет он в отсыревшем дождевике, с планшеткой и с биноклем на Кудыкину гору. Заползает на самую маковку и видит: стоит кудрявая рябина, а на рябине вместо ягод огурцы растут, под рябиной валун лежит огромный, а на валуне сидит мужик в галифе и на гармошке „Подгорную" играет, Увидел мужик Семена и прекратил играть, гармошку отложил обок и говорит Семену:

— Доброго здоровьица, Семен. Давно уж жду. Так чё, заполз, хочешь Сказать?

— А не видишь будто? — отвечает ему Семен дерзко, ответив, достает из планшетки карту, сверяется с ней в чем-то и засовывает ее обратно.

— Теперь сползать будешь?

— Не ночевать же здесь,— отвечает Семен.

— А хочешь, я тебе перед дорогой нагадаю? — спрашивает человек в галифе.

— Ну нагадай,— соглашается Семен,— если не лень и если делать нечего.

— Ну вот, значит,— начинает человек в галифе,— кесарю кесарево, а Семену чтоб всегда семеново. Хлопоты тебе, Семен, через дом твой предстоят, и сердечный разговор с пиковой дамой выпадает.

— Ну,— говорит Семен,— я думал, чё путнее, а это-то я и без тебя знаю,— сказал Семен так человеку в галифе, валун обполз, в бинокль огляделся и стал спускаться с Кудыкиной горы.

Вот тут-то крепкий сон и поборол сновидение, вот тут-то уже не дремал Семен, а спал, заглушая бубенец и путая Гнедка своим храпом.

Костя проснулся, но проснулся не потому что выспался, а потому что замерз. Его трясло — как от озноба, так и с похмелья. Паскудно было на душе, так паскудно, что пожелал вдруг Костя выругаться, выругаться и шлепнуть Марью по заднице за то, что стянула та с него на себя всё одеяло и опять закрыта в доме все ставни. И выругался. И шлепнул. Но тут же и похулил себя за поспешность, решив, что нынче снова, вероятно, где застало, там и заночевал, а не дома. „А вода-то почему? “ — подумал Костя, приподнявшись и выжимая намокший рукав фуфайки. Привычный ко всевозможным вывертам судьбы и не считавший жизнь вечным праздником, Костя с осторожностью бывалого человека принялся ощупывать всё вокруг. „Ну, в похмелье-распохмелье!! — никаких стен рядом, внизу — вода какая-то? — Никогда еще так не ночевал". От охватившей горечи захотелось сплюнуть, но Костя сдержался. „Нары — не нары?.. А это? Да это ж колокольчик. А это?.. Да это же гремят поводья". Руки его тут же признали телегу. Значит, как сел он на нее у Гришкиного дома, так до сих пор и не слазил. „Да это чё ж такое! Они чё, гады, меня на улице ночевать оставили?!. Или еще не приехали? Ну а пашто тогда стоим? Вода?.. Семен. А где Семен?" Костя нащупал сапоги Семена и подергал за голенище.

— Семен... Семен... Семе-е-о-он,— позвал он, но на всякий случай шепотом.

— А?

— Чё ты орешь?

— А?

— Мы чё, приехали?

— Приехали? — судя по шороху, Семен чуть приподнялся.

— Я у тебя спрашиваю!

— Костя, это ты, Что ли?

Костя задумался, но ненадолго, и ответил:

— Я, наверное.

— А кум где?

— Пока не видел... Может, и здесь где-то. Ты мне скажи-ка, где я сам.

— Не знаю.

— А кто знать должен? Не я же правил.

— А не у кумовых ворот? — предположил Семен.

— Ладно, я у кумовых ворот, а ты где?

— Бредишь, что ли?.. Где я. Вроде там же, где и ты.

— А я где? — не унимался Костя.

— Вот ты... если это ты? Голос чё-то у тебя...

— Голос как голос. А вода почему?

— Какая вода?

— А ты потрогай-ка... да не меня, глаза-то выткнешь.

— А кого? . ' .

— Вокруг себя потрогай, да ноги не опускай.

Вода была под самое дно телеги. Не промок Семен только благодоря дождевику.

— Идрит-твою-мать!