Богиня - Юкио Мисима

Она выглядела недовольной, не улыбнулась, но вела себя вежливо.

Асако не пришлось долго ждать в приемной – молодой доктор в белоснежном операционном халате, распространяя вокруг запах антисептика, появился на удивление быстро.

– Добро пожаловать! – весело произнес он.

Асако молча улыбнулась и поклонилась. Только ее улыбка и украшала серую приемную. Доктор выглядел так, будто сейчас, в паузе посреди многих часов, занятых тяжелой операционной работой, спешил вдохнуть свежий воздух, витавший вокруг Асако.

– Вы пришли навестить пациента?

– Да, но как лучше поступить? Господин Икаруга не знает меня в лицо. Я пришла без предупреждения, вдруг он будет недоволен.

Молодой врач почему-то громко рассмеялся:

– Все хорошо! Я каждый раз при осмотре говорил ему: «Вас спасла прелестная девушка». Господин Икаруга был огорчен, думал, что не сможет с вами встретиться, – он ведь не знает вашего имени. Но я его ободрил: «Она обязательно как-нибудь придет вас навестить». Так что, думаю, он обрадуется. Я далек от мира искусства, но, говорят, он очень талантливый художник.

– Да, я тоже узнала из газет.

– Так вы тоже впервые узнали из газет? Здорово! – Доктор Сэгава снова не к месту рассмеялся. – Давайте я провожу вас до палаты. – Поднимаясь по лестнице впереди Асако, он продолжил: – Я его дразнил: «С такой профессией вас даже из-под машины красивые девушки спасают!» – а получается, вы о нем совсем ничего не знали. Помогли ему, значит, просто по доброте душевной.

Когда они подошли к палате 215, доктор тихо сказал:

– Подождите секунду.

Он сделал шаг вперед, но, вместо того чтобы пройти в палату, подтолкнул Асако к двери, произнес:

– Тут я с вами прощаюсь, – и поспешил прочь по коридору, а его халат развевался, словно белоснежный плащ, под которым скрывались доспехи.

Асако коснулась обмотанной марлей дверной ручки. Из-за дождя было сумрачно, и в палате уже горел свет. Она вошла, выставив перед собой большой букет, словно щит. Сердце непривычно быстро колотилось.

Хадзимэ в мешковатой пижаме полусидел на кровати, опираясь спиной на подушку. Щеки его покрывала щетина, но лицо не выглядело мертвенно-бледным, как после аварии, и даже немного посвежело. Тем не менее, если присмотреться, здоровым его было не назвать. Когда неприветливый взгляд его темных, блестящих, глубоко посаженных глаз остановился на Асако, она невольно вздрогнула.

– Прошу. – Хадзимэ указал ей на стул.

Асако смущенно огляделась, не зная, куда деть букет.

– Давайте сюда, – тихим, но звучным голосом произнес Хадзимэ, небрежно взял цветы и положил на прикроватную тумбочку поверх наваленных там книг.

Не поблагодарил.

Стоит упомянуть, что во время последующего разговора он ни разу не сказал «спасибо». Обычно люди при встрече сразу благодарят за помощь, и то, что Хадзимэ ни словом не обмолвился о недавнем участии Асако в его спасении, совершенно выбило у нее почву из-под ног.

За окном все было затянуто тучами. Шел дождь, неподалеку шумело море, изредка раздавались громкие корабельные гудки, и от них в голове тут же всплывал образ окутанной туманом пристани.

Повисло и затянулось молчание; Хадзимэ, будто небрежно набрасывая картину, внимательно разглядывал пальцы на руках. Ногти у него были довольно длинными, но гладкими, чистыми, без малейших следов грязи. Почему-то они напоминали ногти старика.

Неожиданно Хадзимэ произнес:

– Я не знаю вашего имени и адреса, не дадите ли визитную карточку?

Облегченно вздохнув, Асако машинально вытащила карточку из обложки лежавшего в кармане проездного билета. Мелькнула было досада, но остановиться Асако не успела.

Хадзимэ все так же небрежно принял визитку и засунул ее под ленту, обвивавшую букет.

Отец не рассказывал Асако о подобных мужчинах. Ее душу наполняли красота и утонченность, в ней не было места бестактным, не подобающим женщине высказываниям и наблюдениям, и первым впечатлением от этой неловкой встречи было: «Самодовольный, примитивный тип, корчащий из себя гения». Но Асако не спешила останавливаться на этой характеристике. То, что Хадзимэ не произнес слов благодарности, не было веским основанием непременно считать его дурным, испорченным человеком.

Она решила беседовать на общие темы:

– Когда вас выпишут из больницы?

– Потребуется еще две, может, три неприятных недели.

Заговорив о своем здоровье, Хадзимэ преобразился: взгляд оживился, в нем вспыхнул интерес.

«Этот человек в чем-то похож на отца», – подумала Асако, хотя молодой художник ничуть не напоминал ее отца внешне.

– Как ваши раны, болят?

– Сейчас не очень.

– Это хорошо. – Асако слегка улыбнулась. И, опасаясь, как бы Хадзимэ не счел эту улыбку кокетством, быстро продолжила: – Я недавно прочитала в газете и была потрясена. Не знала, что вы художник.

– Это не важно. Терпеть не могу беседовать с женщинами о живописи.

– Мой отец говорит то же самое. Женщины ничего не понимают в живописи.

– Забавно. И что это означает?

Тон Хадзимэ стал требовательным – он явно хотел услышать подробное пояснение.

– Отец говорит, что женщина – тоже произведение искусства, поэтому, когда она оценивает картину, это все равно что одно произведение искусства дает оценку другому, то есть оценки быть не может.

– Неужели? Я не согласен. Ваш отец утверждает, что женщина – красота сама по себе. Другими словами, он – великий ценитель женщин.

– Да, папа – он такой, – недовольно признала Асако.

– Это хорошо. Но я решил совсем не писать женщин. Мы считаем женщину красивой, потому что ее желаем. А когда желание проходит, остается ли эта женщина в наших глазах по-прежнему прекрасной? Для меня, во всяком случае, это большой вопрос. Красота природы или предметов на натюрморте понятна, это не подделка. А вот женщина…

– Вот как? И вы, глядя на женщину, никогда не думали, что она красива?

– Никогда, – твердо, без улыбки ответил Хадзимэ. – Когда я смотрел на так называемых красавиц, ни разу не задумался, красивы они или нет. Просто чувствовал влечение. Если исходить из понятия красоты, пожалуй, по-настоящему красивой может быть некрасивая женщина. На уродливую женщину можно смотреть без страсти и желания.

Глава четвертая

Итак, визит в больницу к пострадавшему оказался неприятным. Икаруга Хадзимэ напоминал клочок ясного неба, которое временами проглядывает между плотными свинцовыми тучами. Асако пробыла в палате меньше получаса, но устала так, будто болела сама.

Однако ее поразила внезапная грусть на лице Хадзимэ, когда она сказала, что уже уходит.

«Этот человек похож на ребенка, который своими капризами донимал мать, но стоило ей отпустить его руку и уйти, как он, оставшись без внимания, ударился в слезы».

Для нее было загадкой, как может такой угрюмый, неприветливый молодой человек пробуждать почти материнские чувства у девушки, еще