Туман над рекой - Доппо Куникида

– Весьма занятный разговор. Мы тут беседовали и заговорили о взглядах на жизнь. Ты послушай, интересные теории так рекой и льются.

– Да я уже почти все рассказал, к тому же вы, в отличие от нас, обывателей, профессионал. Лучше мы вас послушаем, правда, господа? – попытался увильнуть Камимура.

– Нет, так не пойдет, сначала закончите вы!

– Я непременно хотел бы вас послушать, – сказал Окамото, залпом осушив бокал виски.

– Боюсь, мои взгляды полностью противоположны вашим, Окамото-сан. Я хочу сказать, что идеал и реальность не согласуются между собой, никогда не согласуются…

– Слушайте же, слушайте, – воодушевился Ияма.

– А так как они совершенно не сходятся, мой идеал заключается в том, чтобы не следовать идеалу, а подстраиваться под реальность.

– И это все? – глухо спросил Окамото, взявшись за второй бокал.

– Видите ли, идеалами сыт не будешь, – лицо Камимуры в этот момент напоминало кроличью мордочку.

– Ха-ха-ха! Да уж, это вам не бифштекс! – рассмеялся Такэути, широко раскрыв рот.

– Нет-нет, это бифштекс, реальность и есть бифштекс. Или рагу.

– А может, омлет, – серьезно добавил молчавший до этого и успевший задремать раскрасневшийся Мацуги, самый молодой из собравшихся.

Все дружно разразились громким хохотом.

– Нет, я не шучу, – слегка разгорячился Камимура, – Например, допустим, следуя своим идеалам, ты питаешься одной картошкой. В некоторых случаях ты даже ее не можешь себе позволить. Вот вам, господа, что больше нравится, говядина или картофель?

– Говядина лучше! – снова серьезно ответил полусонный Мацуги.

– Однако какая же говядина без картофеля? – с видом знатока заметил бородатый джентльмен.

– Вот именно! Идеалы – это гарнир к реальности! Совсем без картофеля сложно обойтись, но на нем одном тоже не протянешь! – заявил Камимура, с довольным видом глядя на Окамото.

– А разве Хоккайдо не славится своим картофелем? – спокойно спросил Окамото.

– Вот как раз из-за этого картофеля на меня и посыпались беды. Такэути-сан уже знает об этом, но я, как и вы, был выпускником университета Досися, а в то время еще и ревностным христианином, так что, можно сказать, я был полностью на стороне картофеля!

– Вы? – Ияма удивленно оглядел его из-под набрякших век.

– В этом нет ничего странного, тогда я был молод. Не знаю, сколько вам лет, Окамото-кун, но я выпустился в двадцать два года, тринадцать лет назад. Я был невиданно ревностным сторонником картофеля и еще со школьной скамьи, когда слышал о Хоккайдо, восторгался им до дрожи. Я притязал на такое пуританство, что в голове не укладывается!

– Ужасный вы были пуританин! – снова вставил Мацуги.

Уэмура ненадолго замолчал и, отхлебнув виски, продолжил:

– Я хотел покинуть наши оскверненные края и сбежать на Хоккайдо, в эти вольные райские земли, – услышав эти слова, Окамото пристально посмотрел на него. – Я ходил и слушал все рассказы о Хоккайдо, какие мог. Когда узнал, что один из наших миссионеров туда ездил, я сразу же отправился к нему, чтобы расспросить. Он же напропалую расхваливал мне Хоккайдо. И природа-то там нетронутая, и вода в реке Исикари чистая, и куда ни глянь, всюду леса – ну как было устоять?! Я совсем потерял голову. Собрав все услышанное воедино, я нарисовал себе идеальный край… В воображении я, обливаясь потом, осваивал лес, вырубал рощу, сажал бобы…

– Хотел бы я посмотреть, какой из вас крестьянин, ха-ха-ха-ха! – рассмеялся Такэути.

– Ну, когда я все-таки туда поехал… Но погодите, до этого я еще дойду… Словом, постепенно я разбивал поля, в основном картофельные, ведь если есть картофель, с голоду уже не умрешь…

– А вот и картофель! – снова вставил Мацуги.

– Прямо среди полей стоял дом, очень простой, но в американском вкусе, такой же, какие были у колонистов в Новой Англии, с крутой двускатной крышей и трубой сбоку. Помню, я много раздумывал над тем, сколько должно быть окон…

– И что же, получилось у вас построить такой дом? – спросил Ияма, вглядываясь в него усталыми глазами.

– Нет, все это я воображал себе, пока жил в Киото, а над окнами я думал… Да, как раз, когда возвращался с прогулки в храм Някуодзи.

– И что же произошло потом? – серьезно спросил Окамото.

– С северной стороны я планировал лесозащитную полосу и решил оставить там побольше деревьев. Река с прозрачной водой огибала ее справа и, журча, протекала прямо перед домом. Разумеется, на ней водились утки и гуси с лиловыми крыльями и белыми спинками. Через реку был переброшен дощатый мост толщиной в три сун. Я все думал, делать на нем перила или нет, и в итоге решил их не ставить, поскольку мост без перил выглядит более естественным… Такое уж это дело, моему воображению все было недостаточно… Вот, например, когда наступит зима…

– Простите, что перебиваю, но не вызывала ли у вас зима особенного воодушевления? – спросил Окамото.

Камимура удивленно посмотрел на него.

– Откуда вы знаете? Вот занятно! Сразу видно, что вы за картофель. Против зимы я особенно не мог устоять, зима казалась мне временем особой свободы! Я уже говорил, что был ревностным христианином, вовсю славил Рождество Христово, и Рождество представлялось мне настоящим только тогда, когда все завалено снегом и со стрехи свисают длинные, как палки, сосульки. Поэтому для меня это была не зима на Хоккайдо, нет – зима казалась мне самой сутью Хоккайдо. Когда я слушал чужие рассказы о Хоккайдо и разговор заходил о зиме, меня прямо-таки бросало в дрожь. И в моих фантазиях зимой дом полностью скрывался под снегом, а по ночам в оконных стеклах плясали отблески огня, иногда выл на улице ветер и с шумом падал снег с деревьев в лесу, а в хлеву мычали коровы голштинской породы!

– Да вы поэт! – вскричал, притопнув ногой, один из слушателей. Его звали Кондо, и он ни слова не произнес с тех пор, как вошел Окамото, лишь пил виски прямо из бутылки. Он был высок ростом, черты его лица выдавали тяжелый характер. – Правда, Окамото-кун?

Окамото молча кивнул.

– Поэт? Да, в те времена я был поэтом. «В тумане исчезают горы…» – тогда я больше всего любил читать «Элегию на церковном кладбище» Грея и даже пробовал писать стихи ей в подражание. С точки зрения нынешних молодых поэтов, я был им старшим товарищем.

– Я тоже молодой поэт, я пробовал, – раззадорился Мацуги.

– Да и я писал пару-тройку раз, – серьезно добавил Ияма, не желая уступать.

– Ватануки-кун, а вы? – спросил Такэути.

– Нет, стыдно сказать, но я не интересовался поэзией примерно так же, как не интересуюсь женщинами. «Право и долг» – этим все и кончилось. Как ни крути, а я все-таки человек неотесанный! – Ватануки провел ладонью по голове.

– Мне тоже стыдно признаться, но стихи я все-таки писал, и несколько раз их даже публиковали в журналах! Ха-ха-ха!

Все снова разразились дружным хохотом.

– Оказывается, вы все здесь бывалые поэты, ха-ха-ха, вот так история! – воскликнул Ватануки.

– Прошу вас, продолжайте, – попросил Окамото Камимуру.

– Да, продолжайте! – сказал Кондо почти приказным тоном.

– Хорошо! После выпуска я еще год бездельничал в Токио, но когда наконец отправился на Хоккайдо, у меня не возникло никаких предчувствий, никакого ощущения, будто я полный дурак. Я сел в поезд на станции Уэно и, когда раздался гудок и поезд тронулся, высунулся из окна и плюнул в сторону Токио. Кроме того, меня переполняла такая радость, что я без всякого стеснения утирал платком выступившие слезы, честное слово!

– Погодите-ка минутку, что еще за ощущение, что вы полный дурак? Я не понимаю, – серьезно переспросил знающий лишь право и долг Ватануки.

– Просто тогда я говорил о токийцах так: «Как же вышло, что все ваши мысли занимают слава и успех?! Дураки! Посмотрите лучше на меня!», – вот о чем я, – пояснил Камимура. – Итак, дорога осталась позади, и я наконец-то прибыл в Саппоро, в самое картофельное место. Без всяких затруднений я заполучил десять тысяч цубо земли. И вот настала пора покрываться потом, и я сразу же взялся за дело. К тому же со мной был друг, разделявший мои идеалы. Сейчас он, как и я, служит в одной фирме, а тогда мы с ним вдвоем взялись за освоение новых земель. Такэути-сан его знает, это Кадзивара